Вот ведь как жизнь устроена: порой встретишь человека – на вид ничего особенного: простенький, скромный, незаметный даже, как будто стесняется, что беспокоит своим присутствием, а когда с ним поговоришь, то диву даешься – столько в нем доброты, человечности, порядочности, силы духа. Наверное, когда жизнь испытывает человека на прочность, пропуская через физические и моральные страдания, лесть, богатство, роскошь и власть, то только наличие таких качеств и составляет тот стержень, который не дает согнуться, помогает с достоинством пройти через все жизненные испытания. После встречи с Иваном Меркурьевичем Кламажниковым я в этом просто уверена. Тамара Трутько Прошедший через лагеря, допросы, унижения, он сохранил чистоту, открытость и какую-то детскую непосредственность. О пережитых обидах говорит спокойно, без надрыва, хотя о них помнит. Помнит и людей, которые нанесли ему эти обиды, справедливо считая, что каждому воздастся по заслугам его. «У меня никогда не было желания отомстить человеку, сыгравшему очень неблаговидную роль в моей судьбе, но было огромное желание взглянуть ему в глаза когда-нибудь,» – говорит Иван Меркурьевич о случившейся в его жизни роковой встрече с Мордехаем Комрасом в 1950 году. Отбыв двухгодичный срок в советском лагере на Дальнем Востоке за работу во время войны в военных походных мастерских Вермахта, Иван Кламажников вернулся в сорок седьмом году в Даугавпилс. Время послевоенное, напряженное, а Иван Кламажников — не просто бывший зек… К людям с таким «пятном» в биографии присматривались особо пристально. И никому дела не было, что Иван Кламажников, как и многие его сверстники двадцать четвертого – двадцать шестого годов рождения, не по своим убеждениям и не по собственной воле стали солдатами Третьего рейха, а в силу трагически сложившихся обстоятельств. Осуждать всегда легче, чем встать на место осуждаемого и понять мотивы поступка. Перечитывая страницы воспоминаний Ивана Кламажникова, беседуя с ним, пытаюсь вникнуть в ту ситуацию и понять, как могло случиться, что те, кто не были сторонниками фашистской идеологии, не разделяли фашистскую теорию рассового превосходства немецкой нации перед другими, стали служить фюреру. Шаг за шагом обнажается весь трагизм, в котором оказались призывники тех лет на оккупированной врагом территории. «Усилия моей мамы, направленные на то, чтобы доказать мою негодность к военной службе, – вспоминает Иван Меркурьевич, – оказались тщетными. Их хватило только на то, чтобы меня признали годным для тяжелой физической работы в военных походных мастерских Вермахта. Вскоре после этого ранним утром в дом явился волостной полицай, который препроводил меня до самой Риги в Болдерайские казармы. Там на меня одели «волчью шкуру» и отправили в воинскую часть, которая дислоцировалась под Ленинградом. Я изучал электросхемы разных автомобилей, занимался их ремонтом…» Мог ли Иван Меркурьевич и такие же как он молодые призывники отказаться от трудовой повинности в пользу Германии? Может, и мог. Но в условиях немецкой оккупации это грозило для него и его родственников концентрационным лагерем. Для молодых людей, оказавшихся в те годы в Латвии это был выбор между жизнью и смертью. И не только для них, но и для их близких! Выбрав жизнь в 1943 году, они оказались пособниками фашистов и предателями после победы Советского Союза в Великой Отечественной войне и за это советским трибуналом были приговорены к различным срокам отбывания в лагерях. Находясь в лагере, Иван Кламажников встречался и со смертью, и с холодом, и с голодом. Ему пришлось испытать и многочасовые каторжные работы, и нечеловеческие условия жизни, и издевательства лагерного начальства и отпетых уголовников. И, пройдя сквозь все эти трудности, он сумел не растерять в себе качества, достойные звания Человек. Меня удивляет почему, находясь практически в одинаковой ситуации, люди ведут себя по-разному: одни сохраняют достоинство и честь, другие опускаются до мерзости, теряя человеческий облик? Размышления Ивана Меркурьевича о мотивах поведения поражают глубиной: он уверен, что в основе лежат нравственные качества человека, заложенные родителями в раннем детстве и закрепленные традициями и устоями общества: «Поверьте, я за свою жизнь повстречал разных людей: для одних превыше всего честь и достоинство, и даже в нечеловеческих условиях они верны себе, другие не способны держать удар судьбы и скатываются на дно жизни, но есть подобные хамелеону – меняют окраску в зависимости от обстоятельств: в одной ситуации они добрые, вежливые и внимательные, в другой – злые, надменные, коварные, словно сгусток всех человеческих пороков. Для них главное — не быть, а казаться. Создается впечатление, что и себя-то до конца они не знают – так, играют роль в зависимости от жизненных обстоятельств». На какое-то время Иван Меркурьевич погружается в свои воспоминания, а потом продолжает прерванный разговор. «Случилась в моей жизни встреча с одним таким человеком… Когда было выгодно, он играл роль честного чекиста, стоящего на страже интересов страны, когда же обстоятельства изменились – остались только собственные интересы. После возвращения в сорок седьмом году из советского лагеря я с неимоверными трудностями устроился на строящийся в Даугавпилсе завод «Электроинструмент». Появилась интересная работа, жизнь моя стала постепенно налаживаться, входить в спокойное русло, обретать смысл. И вмиг все рухнуло… Это случилось в январе 1950 года. Я находился на рабочем месте, когда меня неожиданно вызвали в кабинет директора и, не предъявив никаких обвинений, арестовали прямо там. Под конвоем, как особо опасного преступника, доставили в отделение милиции. Никаких грехов за собой я не чувствовал, поэтому не волновался, считая этот вызов досадным недоразумением, которое разрешится само собой. Боже, какой же я был наивный! Следователь Мордехай Комрас, которому было поручено вести «мое дело», без особых предисловий предложил подписать мне протокол допроса, где я соглашался с предъявленными мне обвинениями в антигосударственной деятельност. Эти обвинения были столь нелепыми, что их смысл не сразу дошел до меня. Я сидел и тупо смотрел на вальяжно расположившегося передо мной человека. Наконец до меня стал доходить весь смысл сказанного. Я возмущенно отодвинул протокол и, глядя в глаза следователю, заявил: «Вины за собой не имею. После того, как в мае сорок пятого был пленен, я как военнослужащий Вермахта был этапирован в лагерь на Дальний Восток, где и отбывал срок до 1947 года. После освобождения вернулся в Даугавпилс и честно тружусь на заводе. Ни в какой антигосударственной деятельности не принимал ни малейшего участия. Подписывать протокол допроса, в котором нет ни доли истины, я отказываюсь». Мордехай с ехидной усмешкой посмотрел на меня: «Отказываешься, говоришь, подписывать? Ну, это мы еще посмотрим!» В лице этого чекиста я столкнулся с такой вопиющей несправедливостью, что даже по прошествии сорока с лишним лет содрогаюсь при воспоминании об этом. Отложив в сторону протокол допроса, Мордехай вызвал помощника. В кабинет вошел высоченный мордоворот. Фамилию его я, к сожалению, так и не узнал. «Вот молодой человек отказывается признать свою вину в сотрудничестве с врагами нашей советской Родины, – небрежно указав на меня заскорузлым пальцем, сказал Комрас. – Запамятовал что-то, надо бы ему помочь вспомнить…». «Это мы сейчас, это мы можем», – подобострастно улыбаясь, засуетился мордоворот. Он широко открыл дверь, ведущую в соседний кабинет: «Дайте-ка мне вашу ручку, будьте так добры». Он взял мою руку, лицо его в этот момент прямо-таки излучало доброжелательность. Я даже предположить не мог, что за этой маской доброжелательности скрывается лицо истинного Демона Зла. Он быстрым движением вложил мою ладонь в дверной проем, и в это время Комрас медленно стал закрывать дверь. Я инстинктивно отдернул руку, но помощник крепко держал ее за запястье, не позволяя высвободить. Немыслимая боль бульдожьей хваткой вцепилась в мои пальцы, а голову как будто стянули тесным и крепким металлическим обручем. От боли я закричал. Мордехай медленно открыл дверь. В побелевшие кончики моих пальцев моментально вернулась кровь, но пальцы дергало так, как будто в них загнали занозы. В ногах наступила слабость. С липкой противной улыбкой Комрас взял меня под руку и, подведя к столу, усадил на стул. «Ну что, – пододвинул ко мне протокол, – будем подписывать?». Моя подпись под протоколом означала еще десяток лет лагерей. Мне очень не хотелось принимать на себя надуманные обвинения и еще раз повторить уже пройденный пару лет назад путь. «Товарищ следователь, – начал было я. – Мне не в чем признаваться…». «Тамбовский волк тебе товарищ, сука, – яростно взревел Комрас. – Ну-ка, сделай ему очередное напоминание», – приказал своему услужливому помощнику. Тот как будто только и ждал этих слов. Схватив за шиворот, как нашкодившего щенка, он потащил меня к двери. Мордехай, опередив его, открыл дверь. Рывок — и моя ладонь вновь оказалась зажатой в дверном проеме. От боли у меня потемнело в глазах, и я стал медленно оседать прямо на руки мордовороту, теряя сознание. «Ну что, будем подписывать признание?», – как сквозь пустоту прорвался ко мне голос следователя. В себя я пришел уже на стуле. Мордехай Комрас сидел за столом напротив и, как ни в чем не бывало, смотрел на меня. Напрасно я пытался доказать этому монстру свою невиновность – Мордехай относился к той категории людей, для которых собственная карьера была превыше истины. Ради нее он готов был перешагнуть через человека, переломать его судьбу, смешав с дорожной пылью. «Ну и как долго мы еще будем упорствовать?» – не скрывая рвущегося раздражения, задал мне вопрос Мордехай, глядя прямо в упор холодными, сверлящими насквозь глазами. Этот взгляд, полный нетерпеливой ненависти, досказал мне все красноречивее любых слов. Я окончательно понял – этому следователю совершенно не нужна правда, ему любой ценой нужен виновный, и ради этого он не остановится ни перед чем, поэтому я обречен. Мое упорство приведет лишь к тому, что меня попросту искалечат, а финал будет один – осудят и вновь отправят на нары кормить вшей. Скрепя сердце, я согласился подписать обвинение. «Вот с этого и следовало начинать», – с издевкой и самодовольством заключил Комрас. А я на шесть лет отправился в Сибирь добывать золото для советской Родины». Иван Меркурьевич надолго замолчал. Я не торопила его, понимая, что рассказ заставил его память вернуться в прошлое, наполненное болью и обидой. Нужно было дать ему время, чтобы эта боль улеглась и он нашел в себе силы продолжить свой рассказ. «Вот так и бывает, – вдруг неожиданно для меня вновь заговорил Кламажников. – За доблестный труд Мордехай Комрас получил премию в семьдесят рублей и очередную звездочку на погоны, а я в это время комаров да вшей кормил. Ну, да пути Господни неисповедимы – довелось-таки мне встретиться со своим мучителем. По иронии судьбы, через много лет наши гаражи оказались рядом. И вот однажды я допоздна заработался в своем гараже. Собрался было уже домой идти, как вдруг смотрю: у гаража Комраса стоит его машина, а рядом – машина «скорой помощи», из бака которой перекачивают бензин в бак личной машины Мордехая. А он сидит за рулем, самоуверенный, самодовольный. И такая меня обида взяла. Ах ты, думаю, подлец! Всю-то жизнь из себя порядочного строил, к чести и совести призывал, бескомпромиссным революционным судом людей судил, а сам оказался обыкновенным вором. Это в то время, когда с горючим в городе большие проблемы, не всегда «скорая помощь» к больному доехать может, он бензин ворует! Выждал я, когда машина «скорой помощи» отъехала, подхожу к нему и, глядя на него в упор, как он когда-то, спокойно так говорю: «Что, товарищ следователь, других-то оно легче чести и совести учить? Узнаете? Я — ваш крестник!». Он побледнел, смотрит на меня испуганно, а потом дверь захлопнул и на газ… Без сомнения, узнал меня. Узнал и испугался!» Иван Меркурьевич сделал короткую паузу и вновь продолжил: «Самое страшное, что люди, подобные Мордехаю, никогда не задумываются, как их слова и поступки отражаются на других. Они упиваются своей властью. Им награды, почет, слава. А за что? За то, что себя всегда умеют подать: где надо – угодить начальству, кого надо – похвалить, кого надо – поругать, где надо – власть употребить. И при этом всегда умудряются прослыть человеком нужным, мудрым и справедливым. А если заглянуть в тайники их души, то в ужас придешь – столько там фальши и мерзости! Подобные Мордехаю всегда считают себя правыми, они никогда не испытывают укоров совести, но страх за содеянное в их подленьких душах живет всегда – притаится в закоулках их мелкой душонки и ждет, и трясется, как бы не разоблачили их истинное лицо… Напоминают мне они чеховского чиновника Червякова Ивана Дмитриевича. Порой-то и жизнь свою они заканчивают, как чеховский герой. То ли по случайному стечению обстоятельств, то ли волею Проведения, но через несколько дней после нашей с ним встречи открываю я газету, а в ней некролог. Умер Мордехай Комрас.» Иван Меркурьевич вновь ненадолго замолкает. Его взгляд некоторое время блуждает, будто заглядывая в тайники своей памяти, а потом останавливается, отыскав нужные слова, и он, словно подытоживая свой рассказ, медленно, с глубокой печалью в голосе, произносит: «Его не жалко. Жалко и обидно только за то, что из-за такого карьериста из жизни моей практически были вычеркнуты самые лучшие молодые годы — те годы, когда нужно было учиться, что-то изобретать и создавать полезные для людей вещи». Немного подумав, Кламажников с нескрываемой досадой и болью окончательно подвел черту подо всем, что долгие годы хранил в своей памяти. О чем душа плакала: «А еще, как говорил герой фильма Верещагин, «за державу обидно», что так и не научились мы разглядеть в подлеце подлеца, что такие вот мордехаи опошляли и продолжают опошлять идею справедливости, пряча за красивыми, правильными и звонкими фразами свои шкурные интересы и убивая в людях надежду и веру в справедливость». Иван Меркурьевич устало откинулся на спинку стула, прикрыв глаза, и по его старческой, изрезанной морщинками, как зарубками человеческой черствости на березе, щеке, покатилась скупая мужская слеза. (Материал дается в сокращении.)