Анна ПОЛИТКОВСКАЯ предпочитает работать в таких местах, куда не всякий журналист поедет. Ее хорошо знают и в горной, и в равнинной Чечне, откуда она привозит жесткие материалы; ее имя знакомо и “федералам”, часть из них ее бесконечно уважают, а другие просто готовы пристрелить. С ней считаются самые отмороженные боевики: не случайно, захватив “Норд-Ост”, они потребовали к себе для переговоров именно Политковскую. Все, кто с ней общался, знают, что она любому может сказать в лицо самые нелицеприятные вещи, но что она скорее умрет, чем покривит душой. Мы встретились с ней в редакции Новой газеты незадолго до трагедии в Беслане. Тогда Анна не могла предположить, что очень скоро сама окажется на грани смерти. 1 сентября она вылетела в Беслан, считая, что все, кто может вступить в контакт с террористами, обязаны это сделать. Без просчета последствий. Чтобы попытаться спасти детей. Человек опытный, еду она взяла с собой. В самолете попросила только чай — и через десять минут потеряла сознание. “Почти безнадежную”, по мнению медиков, больную удалось спасти лишь огромными усилиями ростовских и московских врачей. Не станем высказывать “конспирологических версий” — еще идет поиск неизвестного токсина. Который не позволил Политковской попасть в Беслан… Смена фигур на ТВ — Вас редко можно увидеть на экранах телевизоров, хотя говорливых тусовок и ток-шоу более чем хватает. Вы сами не хотите или вас не приглашают? — Ну конечно, меня не приглашают. Просто настал такой момент, когда это произошло: приглашали, приглашали — и перестали. Вот как начала меняться наша общественно-политическая жизнь и телевидение стало неким унифицированным организмом по пропаганде и агитации — тогда и перестали. — Вы производите впечатление очень независимого человека. На фоне бесконечной пафосной и пустопорожней говорильни вы говорите “мало, но смачно”. Вы намеренно строите такой свой имидж? — Не знаю. Наверное, потому что я уже очень взрослая… За отпущенное мне время я хочу сказать не как можно больше — а как можно весомее. И получается жестко: я хочу все спрессовать, чтобы люди поняли. У меня нет желания ставить в неудобное положение человека, который информирован меньше, чем я. Он же не видит своими глазами, то, что довелось увидеть мне… — Чем объяснить, что на поверхность политической тусовки выскакивают этакие… легковесные поплавки, темпераментно произносящие слова, за которыми ничего не стоит? — Кого вы имеете в виду? — Ну хотя бы того же Рогозина… — Я не думаю, что он легковесный поплавок. Он — амбициозный политик. Ему Кремль подал руку дружбы, с тем чтобы он выполнял определенную функцию. У него есть свои политические амбиции — он хочет быть первым на лихом коне и когда-нибудь въехать в Кремль. — Ходят слухи, что им хотят заменить Жириновского, который уже поднадоел. — Я думаю, что этот процесс уже произошел. Жириновский был маргиналом, потом прошел полосу вхождения в элиту, а сейчас снова маргинализируется. И слава Богу. Опасный зазор — У вас не возникало такого впечатления, что когда на каком-нибудь телемосте встречаются российские политики и люди, скажем, из Верхнеудинска, они совершенно не понимают друг друга. Встреча двух каких-то абсолютно разных миров. И то, что сегодня говорят российские политические деятели, очень часто не имеет никакого отношения к жизни этих людей. — Конечно! В нашем полуголодном народе есть и люмпен, и очень достойные люди, которые не понимают, как элита может позволить себе так жить на фоне их бедности. Люмпен, быть может, просто злобно завидует, а вот это думающее большинство среди бедного населения вызывает у меня глубокую печаль. Они просто чувствуют себя крайне оскорбленными тем, что происходит. — Это может вылиться в какие-то активные действия? — Мне кажется, наша страна все-таки очень оригинальна. В ней все может измениться в течение месяца. Это старая традиция, стихийная. В стране, где власть делает вид, что она построила стабильность, а ее — этой стабильности — на самом деле нет, в любой момент может произойти все… Именно в этом зазоре может случиться все что угодно. — Построение стабильности в России связывают с именем Путина. Но складывается впечатление, что его рейтинг и популярность снижаются. Это на самом деле так? — Да, это так. Я это наблюдаю среди массы своих знакомых, в том числе и среди людей очень большого бизнеса… — Скромных российских миллиардеров? — Положим, не такие уж они и скромные — покупают самолеты, на дачах под Москвой строят площадки для гольфа и презирают всю нашу бедность. Но не в этом дело. А в том, что даже в их среде — людей, абсолютно зависимых от власти, несмотря на все их сбережения и капиталы, — я наблюдала в последние два года глубокое недовольство Путиным. И когда сойдется недовольство люмпена тем, что отнимают льготы или еще что-нибудь, с недовольством верхушки, — вот тогда, конечно… Но у меня нет прогноза, когда это может произойти. К тому же я при всей моей нелюбви к Путину никогда в жизни не пожелаю своей стране очередной революции. — А почему вы не любите Путина? — Ну как я могу его любить? Результат его деятельности на Северном Кавказе — это трупы. Моих друзей, знакомых, родственников друзей. Людей, которые мне лично очень много помогали. Которым я обязана жизнью. Которые точно так же, как и я, стремились воспитывать своих детей, получить образование и вести гармоничную жизнь. Почему им был подписан приговор — я так до сих пор и не понимаю. Но именно Путин подписал этот приговор. Почему Путин не де Голль? — Как вы думаете, вторжение в Дагестан, с которого началась вторая чеченская война, могло быть инспирировано? — Я журналист, поэтому инспирированность понимаю только в виде документов. Я их не видела. Но Басаев всегда возникал тогда, когда надо было что-то сделать. Он всегда возникал, когда надо. Может быть, сейчас, с падением начальника Генерального штаба Квашнина, есть какие-то надежды, что Басаев перестанет играть роль мальчика, который всегда необходим в тяжелые моменты. (Разговор происходил до трагедии в Беслане. — И.П.) — Я понимаю, что мой следующий вопрос напоминает просьбу типа “опишите основы мироздания”. Тем не менее, вы не могли бы сформулировать причины чеченской трагедии? — Нет единой причины. Ее не существует. Есть в медицине такое понятие — полиорганная недостаточность. Это когда в реанимацию человек попадает в коматозном состоянии и у него не просто не работает какой-то орган, а начинают отказывать все органы. Это и есть полиорганная недостаточность. И спасти его может только чудо. Мне кажется, у нас произошла вот эта самая полиорганная недостаточность. То есть множество причин, ведущих к войне. — Был ли у Путина шанс прекратить эту войну? Выйти из нее достойно? — Много раз. Даже после того как он ее начал в 99-м году. У него было много шансов и в 2000-м, и в 2001-м. С тем чтобы остаться в истории действительно героем. — Как де Голль — взял и вывел войска из Алжира? — В общем, да. Не знаю, почему Путин не пошел на это. Я много об этом думала… — Может быть, потому что война позволяет многое списывать… — Нет, что вы, это же президент страны — его трудно заподозрить в нелегальной нефтедобыче или в нелегальной торговле оружием. Но он все создавал и создавал системы и аргументацию для очень многих категорий людей, заставляя их быть заинтересованными в продолжении войны. И потом наткнулся на эту стенку. Может быть, он и хотел когда-то ее закончить… Был приказ уничтожить всех — Ваша последняя книжка “Вторая чеченская” оставила жутковатое впечатление… — Я писала меньше, чем было на самом деле. — Не поэтому ли вас не выпустили на экран, после того как вы вышли из “Норд-Оста”? — Дальше уже началась такая линия… На телевидении не хотели меня увидеть. Я им была как бы немножко не нужна… — А если бы вы оказались на экране, что бы вы сказали? Что террористы просили через вас передать? — Я даже и сказала. Кое-кому. Но просто тогда был такой самый тяжелый момент — ночь перед штурмом. Когда оставалось пять часов до штурма, у меня еще была возможность сказать… Но уже тогда Миткова передала, что запрещено… А я сказала, что нет таких условий, на которые нельзя пойти для того, чтобы сохранить жизнь людей. — Что террористы хотели через вас передать? — Им там было что передать. Но я хотела от них ответа — что они подразумевают под понятием “окончить войну”. — И они ответили? — Не то чтобы ответили, но пришли к какому-то консенсусу. Вот, собственно, когда ночью я имела единственную возможность предстать перед телекамерой, я так и сказала: есть план, он выглядит вот так. Он не является позором и унижением. И лучше принять этот план и спасти людей. От нас ничего не требуется — вывести войска из одного района Чечни, из Наурского. В нем очень мало вооруженных сил, район совсем рядом с Моздоком, и это было бы очень просто сделать. — Вы передали этот вариант? — Да. Командиру антитеррористического отряда “Альфа”. Рассказала Ястржембскому — он играл большую роль в штабе. — Их реакция? — Выслушали. И пошли себе. — То есть, очевидно, уже было принято решение о штурме? — Да, уже было принято решение. — Все террористы тогда были перебиты поголовно и никого не взяли живьем. Чем это объяснить? Какую тайну могли знать эти люди? — Главная тайна: была ли там взрывчатка и взорвалась бы она? И тогда имел ли смысл штурм вообще? Об этом знала часть мужчин в отряде террористов. И насколько я поняла из разговоров с сотрудниками штаба “Альфы”, они отлично знали, кто с той стороны может все знать. Они отлично знали, кого надо было взять живым во что бы то ни стало. — И могли это сделать? — Конечно! Ради того, чтобы знать главные вещи: о том, как готовился этот теракт. И тем не менее был отдан приказ уничтожить всех. “Я не играла в войну” — Как вы вообще вошли в столь опасную неженскую чеченскую тему? — Пошли потоки беженцев… вот я и поехала. Но это особый регион, там нужны личные связи. Я стала эти связи нарабатывать. Эти персональные связи, личные контакты, в силу своей специфики не передаются другому человеку. И так вот одно за другим… одна командировка за другой… Но хочу сказать, что в этих поездках у меня нет выброса адреналина. Я уже давно это поняла. У меня адреналин от возвращения. Я всегда очень плохо себя чувствую, когда мне надо ехать. Пока я работаю, мне так плохо, скорей бы закончилось… Я уже там столько насмотрелась. Нанаблюдалась с головой. Вот вы говорите — женское, неженское. Я считаю, это хорошо, когда женщина освещает эту тему. Потому что мужчины, не в обиду вам сказано, по моим наблюдениям, как бы не доиграли в детстве и доигрывают в это на войне. А я не играла в войну. Я не только не сфотографируюсь с оружием, но даже никогда не возьму его в руки. Я его боюсь. Надо признать правду жизни — я действительно не умею стрелять. Я была под обстрелом, правда, там не шла речь о том, что я должна отстреливаться. Ну обстрел… все лежат. Потом опять обстрел… все бегут. — Анна, я видел расписание ближайших редакционных командировок: кто, куда и зачем едет. И там была такая строчка: “Чечня. Бронепоезд Политковской”. — Наши редакционные хохмачи… Ну какой из меня бронепоезд? Цитаты Когда сойдется недовольство люмпена тем, что отнимают льготы или еще что-нибудь, с недовольством верхушки, — вот тогда, конечно… Но у меня нет прогноза, когда это может произойти. К тому же я… никогда в жизни не пожелаю своей стране очередной революции. Это хорошо, когда женщина освещает тему войны. Потому что мужчины, по моим наблюдениям, как бы не доиграли в детстве и доигрывают в это на войне. А я не играла в войну. Я не только не сфотографируюсь с оружием, но даже никогда не возьму его в руки. Я не думаю, что Рогозин — легковесный поплавок. Он — амбициозный политик. Ему Кремль подал руку дружбы, с тем чтобы он выполнял определенную функцию. У него есть свои политические амбиции — он хочет быть первым на лихом коне и когда-нибудь въехать в Кремль.