Издательство «Лиепниекс&Ритупс» выпустило в свет знаменитую поэму Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». На латышский книгу перевел Улдис Тиронс. На презентацию поехали на поезде по маршруту Рига – Петушки. Улдиса рижские интеллектуалы знают как редактора журнала «Ригас лайкс». «Час» побеседовал с г-ном Тиронсом о книге, об авторе, о языке…
Презентация переведенной на латышский книги Венедикта Ерофеева прошла в поезде Рига – Петушки
Задача не из легких
- Книга написана 37 лет назад и переведена уже более чем на 30 языков. Вроде бы даже на корейский… Чрезвычайно тяжелая для перевода вещь, этим и интересна.
Я не профессиональный переводчик, сделал это чисто из любви к Веничке. В латышской книге около 370 страниц: сам текст – 140, остальное – комментарии, послесловие, интервью с «безумной поэтессой» Ольгой Седаковой, одной из действующих лиц поэмы и приятельницы писателя.
После этого интервью (1997) я сделал статью о Веничке, перевел небольшой кусок из «Москвы – Петушков» и задумался: а возможно ли перевести поэму целиком? Все мои знакомые, те, кто читал «Москву – Петушки» на русском, сомневались.
Признаюсь честно: есть там вещи, которые мне так и не удалось перевести на латышский язык. В частности, такое простое русское слово, как «хреновина». Пришлось опустить это место.
А на переводе такого пассажа – «Идет как пишет, а пишет, как Лева, а Лева пишет х:во» – я просто загнулся. Понял, что если буду что-то делать с этим, то сразу будет видно, что это перевод. А я хотел, чтобы этого не было видно. Но в целом то, что я сделал, лучше английского и немецкого переводов.
Прелесть «Москвы – Петушков» в том, что ее можно читать как отсебятину, можно – как литературное произведение, а можно видя, что за каждым словом стоит цитата. Если говорить о русской литературе, то вплоть до авторов XVII века. А если о мировой, то сплошные отсылки к Библии, Сервантесу, Рабле, Стерну… В общем, я сказал бы, что для меня «Петушки» – эпоха!
Шмига – это шило
- Мне самому нравятся пара вещей, которые я ввел в латышский текст. Например, в самом конце, где идет речь о «шиле»: «Они вонзили мне свое шило в самое горло». А до этого, в поезде, все время говорится о ножичке. Так же как у Достоевского в «Идиоте» Рогожин говорит о ножичке. Такой же «ножичек» появляется и у Ерофеева, который ссылался на Достоевского сплошь да рядом.
«Шило», если знать русское арго 60-х, то у моряков, блатных это питье, спирт. «Пойти за шилом» – пойти за выпивкой. Я нашел у Мюлленбаха такое странное древнее латышское слово «шмига» – это нечто вроде кола. В современном молодежном сленге оно означает «питье». «Быть в шмиге» – быть пьяным.
А вот немецкий переводчик придумал ссылку на Сталина, потому что тот до семинарии, будучи сапожником, работал шилом.
Я сейчас редактирую «Исповедь» Блаженного Августина. Латыни я не знаю, поэтому сравниваю текст с английским, немецким и русским переводами. Русский перевод конца XIX века – замечательный. И когда я читаю Августина по-русски, то чувствую, насколько интонация этого перевода близка интонации Венедикта Ерофеева.
Это уникальная интонация, которая не дается просто так, а требует цену человеческой жизни. Которая дается кровью, пусть это звучит немного пошло. Кроме проблем перевода того или иного слова или выражения существует проблема перевода уникальной авторской интонации, проблема узнаваемости. Прозу Ерофеева узнаешь сразу.
Вот это была одна из самых сложных переводческих задач. Зато теперь я думаю цитатами из Ерофеева. И тихо смеюсь про себя, когда слышу знакомые обороты.
Например, в одной из записных книжек он записывает выражение из И. Анненского «тоска кануна». Оно очень близко предсмертной муке Христа. Собственно, поездка Венички в вечном поезде Москва – Петушки – это и есть путь Христа на Голгофу.
Родники языка
- Что, кроме «Петушков», тебя еще манит из русской литературы?
- Переводил прозу Пятигорского. Хочу перевести Бродского – прозу. И «Лето в Бадене» такого замечательного автора, как Леонид Цыпкин. Эту книгу Сьюзен Зонтаг включила в десятку лучших книг ХХ века.
Цыпкин был патологоанатомом, который по вечерам писал в тумбочку. Книга вышла в России три года назад, а написана в 80-х. Превосходная проза по дневникам жены Достоевского. Там автор тоже едет в поезде. Когда поезд стоит – написано обычной прозой, а когда поезд идет, текст становится ритмизированным.
Замечательно интересная задача для переводчика! Думаю, что западным ребятам переводить Бродского или Цыпкина чрезвычайно трудно. Им нужно переводить по словарям, а я могу переводить по опыту. Это дает мне возможность перевести, понимая, о чем идет речь.
Думаю, что западные переводчики «Москвы – Петушков» толком не поняли, над чем смеяться. Или, лучше сказать, не поняли, «о чем выпить».
- Назови, пожалуйста, в латышской прозе тот родник, к которому ты припадаешь, ведь как обойтись без родного языка!
- Я бы назвал Визму Белшевицу. И все. У меня нет ни одной претензии к ее языку. А по отношению к другим я чувствую несогласие. Хотя, может, они и правы по-своему. А Белшевица, на мой взгляд, настоящий канон современного латышского языка.
Если говорить о классике, то я все люблю. И Яунсудрабиня, и Блауманиса, и даже Лациса: в юности я ведь вырос на этом и не жалею. Многое теперь кажется смешным, но все равно – люблю.
Квартира для языка
- Сегодняшняя литература построена на цитатах, на оглядке и опоре на уже созданное. Ты видишь авторов, которые в своей наивности или просто необразованности являют собой незамутненный свежий родник?
- Ты правильно употребил слово «наивность». Я с трудом могу написать что-нибудь свое, потому что когда я начинаю говорить или записывать свои мысли, то слышу, что это не мое. Вот это сказано Платоном, это – Пятигорским. То есть в смысле чистого творчества я уже нахожусь в пространстве несвободы – личной несвободы, мною самим выбранной несвободы. Я не могу уйти от своей судьбы, своей зацикленности на языке, на цитатах. Могу только завидовать молодым ребятам, которые могут делать что-то как бы от себя.
Кстати, и Веничка в одном интервью на вопрос, есть ли в современной русской прозе нечто, что можно читать, отвечает, что – нечего. «Вот если только наших культуртрегеров» – и называет академиков Гаспарова и Аверинцева.
Стоит почитать книгу Гаспарова «Занимательная Греция» – такой русский язык! Или Аверинцева. Ведь язык в каждое время ищет себе свое место пребывания. То в лагерях, а то в академических кабинетах. Муза все равно находит себе место.
Сейчас у русского языка дела идут не очень, он очень обеднел, потому что поколение Ерофеева и академиков словесности (кроме упомянутых, еще назову Топорова, Бибихина) умерло. И никто из идиотов-постмодернистов не может их заменить.
Хотя я люблю личность Сорокина, но он и они – несравнимые величины. И Левкин, и ваши коллеги – это все ребячество. А Ерофеев – это голос языковой совести. Благодаря ему я тоже научился слышать ложь…
Поездке в Петушки – Гайлиши, роль которых сыграла станция Криевупе, позавидовал бы сам Веничка. В вагоне под гармошку лузгали семечки, распивали кто во что горазд и весело шумели. В Гайлиши латышские артисты читали русские стихи, употребляя ненормированную лексику. Народ активно покупал только что отпечатанную книгу, а потом, мирно, но громко распевая советские песни, вернулся на поезде в Ригу.
Простое русское слово «хреновина» Улдису Тиронсу так и не удалось перевести на латышский.
Как нож превратился в шило.
Муза всегда найдет себе место – в камере или кабинете, все равно.