Актер Рижского театра русской драмы Сергей Васильев был гением. О котором уже стали забывать
«Да он не хуже Хмелева!»
В 1949 году в Русскую драму пригласили нескольких выпускников московских театральных училищ. Одна из них – Полина Карповская, много игравшая впо- следствии в партнерстве с Васильевым, вспоминала, как первый раз увидела его на сцене:
Мы еще жили Москвой: знаменитые мхатовцы, корифеи Малого, в Щукинском нам легендарные вахтанговцы преподавали. После этого удивить трудно. Попали на военный спектакль «О друзьях-товарищах». Пьеса-однодневка, но на сцене актер был редчайший, это мы поняли с первых минут.
Прошло более полувека, а в памяти сохранилось до деталей: как молодцевато присаживается на пенек, чарочку опрокидывает, воблой этак лихо постукивает о голенище сапога…
Мы в шоке были. Да этот Васильев не хуже Хмелева, Добронравова, Николая Симонова! ( Гиганты русской сцены прошлого века. – Н. К. )
Бывший зав. литературной частью театра Зиновий Сегаль:
Я не встречал актера, который бы так воздействовал на зал.
Актриса Нина Незнамова:
Крупнее, мощнее его в этом театре, а я здесь больше сорока лет, не было.
Режиссер Леонид Белявский:
Есть актеры талантливые, есть очень талантливые. Васильев был уникален.
Актер Марк Лебедев:
Я мальчишкой увидел Васильева в спектакле. Он произвел на меня такое громадное впечатление, что я решил стать актером. Мы играли вместе. На сцене это был Бог.
О Васильеве не написано монографий, в театральных архивах о нем почти ничего не сохранилось. Но в рассказах старых актеров, критиков, рижских поклонников он продолжает жить. Играл гениально, жил странно. Во многом не разгаданная, трагическая судьба.
Русский Жан Габен
В Ригу Сергей Васильев приехал из Ленинграда в 1948 году. Русским Жаном Габеном называет его Зиновий Сегаль. «Фактура богатейшая, интеллект, обаяние… Ну вы понимаете, что я имею в виду, – личность».
Личность – да, если и по фотографиям судить: шапка густейших светлых – на самом деле совершенно седых волос (это удивляло: в труппу он пришел, когда ему не было сорока), крупный нос, рельефные губы. Что-то мощное, шаляпинское. И голос был исключительный – низкий баритон органного звучания. Когда на входе в театр с вахтером здоровался, на втором этаже в гримерках говорили: Васильев пришел.
Родился он в 1909 году в Гжатске (сейчас город Гагарин). До советской власти Гжатск был городом богатых купцов, мануфактурщиков, зажиточных мещан.
Учился в Ленинградском институте сценических искусств, вместе с ним актерский курс кончал знаменитый Юрий Толубеев. Был замечен Борисом Сушкевичем (выдающийся режиссер, ученик Станиславского) и приглашен в Новый театр (сейчас – Театр Ленсовета), вскоре стал одним из ведущих актеров труппы.
А сперва, рассказывал, с ролями было негусто. Он приходил каждый вечер за час до спектакля и садился на скамейку у вахты. Редко, но случалось: уже второй звонок дают, а кто-то из исполнителей отсутствует. Тогда помощник режиссера срочно посылает кого-нибудь на вахту за Сережей Васильевым. Тот быстренько переоденется, причешут его, гримом мазнут и – на сцену.
Один за всех
Он весь репертуар театра знал наи- зусть, включая женские роли. По поводу исключительной памяти Васильева не знали, что и думать. Читал, не заглядывая в книгу, едва ли не всю русскую и западную классическую литературу.
В 1952 году в Рижском театре русской драмы начались репетиции пьесы Островского «Бешеные деньги». Полина Карповская до конца жизни вспоминала такой эпизод. Вечером собрались на театральной даче в Майори. Васильев, в спектакле и не занятый, среди разговора подошел к окну, оперся о косяк и сыграл без пропусков все пять актов. Не прочитал, а именно сыграл – превосходно, образно, за всех действующих лиц.
Марк Лебедев:
В шестидесятые годы у нас в театре устраивались «творческие четверги». После спектакля собирались мы за чашкой чая в репетиционном зале, приглашались интересные люди. Помню вечера с Товстоноговым, Окуджавой, Радзинским, Яном Френкелем, Володиным. Однажды решили устроить встречу с Васильевым. Это был едва ли не лучший вечер! В течение пяти часов Васильев читал наизусть Мопассана, Лескова, Горького – целые акты из его пьес. У меня было ощущение, что я смотрю спектакль.
«Дух захватывало от этой мощи»
Васильев жил холостяком, театральных романов не заводил. Догадывались, что была в его предыдущей жизни какая-то трещина. О глубине и размерах ее оставалось только гадать.
Домашним уютом от Васильева не пахло. Где жил в Риге, никто не знал. По-настоящему его домом была сцена. Вот там он располагался по-барски, полновластно, со вкусом. Одна пожилая рижанка, в молодости не пропускавшая ни одного спектакля с Васильевым, сказала: «Он ничего не изображал – он жил».
Васильев не наклеивал ни носов, ни бород, почти не гримировался (что в пятидесятые годы еще выглядело необычно). На сцену он выходил со своим лицом, но это лицо имело фантастическую способность преображаться. В том и состояло главное чудо актера Васильева. В перевоплощении шел от нутра – богатейшего, как фокусник, извлекал из него материал для лепки самых разнообразных характеров. А дальше шло мастерство, от него, по выражению Нины Незнамовой, дух захватывало:
Аркадий Фридрихович Кац ( главный режиссер Рижского театра русской драмы в 60- 80-е годы прошлого века. – Н. К. ) нам говорил, чтобы мы не смущались, что рядом такой великий актер: учитесь! Я играла с Васильевым в нескольких спектаклях и пыталась попадать ему в тон, как говорили театральные асы.
Среди ролей Васильева в рижском театре Лаврецкий («Дворянское гнездо» Тургенева), городничий («Ревизор» Гоголя), матрос Швандя («Любовь Яровая» Тренева), провинциальный трагик Несчастливцев («Лес» Островского), Зуб («Океан» Штейна), обитатель ночлежки Бубнов («На дне» Горького)… Каждая, по отзывам, – шедевр. Репетиции с Ва- сильевым становились мастер-классом.
По словам Марка Лебедева, «мужик он был безумно темпераментный, и каждый раз это была прорва азарта, выдумки и актерского блеска».
Зиновий Сегаль:
Бывает, актер, знающий себе цену, репетирует «под себя». Я, мол, прикидываю, пристраиваюсь. Потом покажу.
Васильев даже на рядовой репетиции выкладывался на всю мощь – не только для себя, но и для партнеров. Актеры его за это очень любили. Говорили: «Попробуй-ка на сцене смотреть мимо него – не получится».
Георгий Юровский (народный артист Латвийской ССР, лауреат госпремии, работал в театре с 1924 по 1959 год), могущественный, обласканный властями соперник Васильева часто выступал с ним в одних и тех же ролях. Мэтр играл в первом составе. Васильева (артиста без званий и наград) ставили во второй. Юровский – элегантный, породистый, как и положено классическому герою в старом театре, несколько однотонный. Васильев – переливчатый, многослойный, полифоничный.
Властный Юровский сохранял позиционное преимущество. Васильев, умевший отпустить острую шутку в гримерке, но органически не способный к интригам и, как вспоминает Сегаль, посещавший в году только два собрания труппы – когда открывали и закрывали сезон, имел громадный перевес в зрительской любви. Пусть играл во втором, а иногда и в третьем составе – публика все равно шла на спектакли с Васильевым. Гастрольные рецензии писались на него.
В шестидесятые годы («оттепель») советские столичные театры спешно убирали со сцены героев на котурнах. После непафосного интеллектуального Смоктуновского играть в прежней тональности стало невозможно. Пятидесятилетний Васильев как будто этого времени ждал. Наблюдательный критик написал: ему ничего не надо было менять. Каков был, пришелся точно ко времени.
«Вы знаете, почему…»
Ни один из моих собеседников не начал рассказ о Васильеве с его болезни. На сцене он всегда был стопроцентно здоров. О диагнозе (шизофрения) упоминали, когда речь заходила о том, что Васильев по мощи и культуре не уступал таким величинам, как Николай Черкасов или Юрий Толубеев, а отца в «Моей старшей сестре» Володина сыграл даже лучше Жарова. И сам Бог, казалось, велел ему быть на московской, петербургской (тогда – ленинградской) сцене. Могли светить ему иные звезды, да болезнь круто переделала судьбу.
Леонид Белявский: «Однажды на гастролях в Даугавпилсе я наблюдал, как это у него начиналось. Вечером мы с актерами гуляли по городу, дошли до крепости. Васильев увлекательнейше рассказывал об ее истории, о заключенных и что среди них был декабрист Кюхельбекер. Слушали мы раскрыв рот. И вдруг Васильев произносит какую-то нелепую фразу, замолкает и бледнеет. У него был сильный интеллект, я видел: он делает колоссальное усилие, чтобы удержаться, не переступить черту… Я был потрясен».
Врачи так и не смогли установить причину этих внезапных помрачений. Ходил по театру смутный слух о какой-то ленинградской истории 37-го года. Якобы арестовали его друга, что вызвало сильный шок. Опять же, у выходца из купеческого города Гжатска могли быть и личные проблемы с советской властью.
Есть и другая версия – сам Васильев как-то рассказал. Во время войны театр Сушкевича был эвакуирован на Дальний Восток. В тех краях торговали самопальной китайской водкой. Местные предупреждали, что от этого зелья сходят с ума. Но чтобы дюжему русскому мужику да остеречься?
Этой истории верили и не верили. Васильев был остроумный мистификатор. Однажды приходит на репетицию и, понизив голос, говорит: «Сталина вынесли из Мавзолея!» А это самый конец пятидесятых годов – уже были ХХ съезд партии, знаменитая речь Хрущева, развенчание культа личности… Все может быть. Замерли, слушают.
«А знаете, – продолжает Васильев, – кого вместо него положили?» Пауза. Самые нетерпеливые: «Кого, кого, Сергей Порфирьевич?!» Торжественно: «Х-ва!» Названный высокопоставленный работник театра, на тот момент живой и здоровый, высокомерно относился к Васильеву…
Сегаль помнит, что функционеры из осторожности (шизофреник, непредсказуем) замалчивали его имя. Иногда «это» случалось во время спектакля. За кулисами Васильев становился рассеянным, начинал говорить странные вещи. Но выйдя на сцену, продолжал четко вести роль. Не было случая, чтобы он забыл реплику или перепутал мизансцену. Что поражало не меньше, чем его гениальная игра.
Васильева увозили в больницу. Возвратившись, он с первой репетиции входил в работу. Замечали, что играет еще лучше, острее. Как-то после спектакля (у Васильева была труднейшая роль, а он только-только вернулся из многомесячного «отпуска») Нина Незнамова спросила его: «Устали, Сергей Порфирьевич?» – «Что ты, детонька, разогрелся».
Болезнь оборачивалась годами простоя. К жизни могла вернуть только сцена, а роли шли мимо него. В верхах покровителей не было, хлопотать за себя он не умел.
Ситуация изменилась, когда театр возглавили режиссеры новой волны: Павел Хомский, а вслед за ним – Аркадий Кац.
Лебедев:
Кацу советовали не связываться с больным. Он говорил: «Даже если Васильев будет играть три месяца в году, я буду его держать. Такого актера я еще не видел».
Сегаль:
Кац обивал пороги министерства культуры, требовал для Васильева звания народного артиста. Убеждал, что это глыбища, фантастический талант. В 1965 году звание Васильеву наконец-то дали.
У Каца Васильев сыграл одну из величайших своих ролей – Егора Булычова в спектакле по одноименной пьесе Горького. Герой оказывается в тупиковом конфликте с миром. Чисто русская исповедь в финале (не так жил, все впустую) у Васильева перерастала в фантасмагорию. Булычов проходил в исступлении по сцене, срывал со стен иконы, швырял их под ноги, а из всех углов на него в ужасе смотрели домочадцы. Так Булычова еще нигде и никто не играл. Сцену с иконами Васильев придумал сам. Каждый раз актеры, свободный персонал театра собирались за кулисами, чтобы посмотреть, как он ее проведет. Лебедев помнит, что после «Булычова» глаза у Васильева становились красные.
Дней, отпущенных ему в театре, оставалось все меньше. В 1969 году еще успели отпраздновать его шестидесятилетний юбилей. Когда кончились поздравления, Васильев поднялся с юбилярского кресла и сказал в переполненный зал: «По сценарию я должен сейчас произнести речь. Правда, меня просили говорить очень мало». Улыбнулся и добавил: «Вы знаете, почему».
«Сергей Порфирьевич, вы уже все сыграли!»
Покойный Георгий Милляр (он же Кощей Бессмертный, он же Баба-яга и прочие сказочные злыдни в фильмах Александра Роу) в часы досуга сочинял энциклопедию. Первое слово на «а» у него – «актер»: «Актер – кладбище несыгранных ролей».
Несыгранные роли догоняли Васильева до конца дней, когда он уже окончательно пропал из театра.
Директор рижской спецшколы-интерната Татьяна Баранова в детстве жила в соседстве с Васильевым в старом Московском форштадте в доме на улице Салацас. Ее старшая родственница Анфиса работала тогда одевальщицей в Русской драме, была в Васильева влюблена, а когда он оказался в полном одиночестве, приютила у себя.
Татьяна Борисовна рассказывает, как Васильев часами стоял на столе – в каком-то живописном халате, галошах на босу ногу, в руке бутылка коньяка, седые волосы в грозном беспорядке – и произносил монологи. Память безумному Королю Лиру по-прежнему служила безотказно.
Однажды в театральных кругах разнесся слух: Васильев утонул. Исчез бесследно, а на берегу Даугавы нашли его вещи. Через некоторое время Васильев объявился. Не Федю ли Протасова из «Живого трупа» Толстого сыграл?
Сергей Васильев умер 5 июля 1977 года. При огромном стечении народа его похоронили на кладбище Райниса. Вроде бы заказали памятник. Сейчас вспоминают, что памятник даже стоял в театре, чуть ли не собирались уже везти его к месту. Почему-то не отвезли. Потом памятник исчез. Могила осталась безымянной и позабылась. Никто из тех, с кем я разговаривала, не знал, сохранилась ли она вообще.
Но рукописи – и кладбищенские книги в их числе – не горят.
Прошлой осенью с заведующей кладбищем Райниса Эльзой Конраде мы подошли к могиле в пятом ряду – одичавшему кусочку земли с взъерошенным кустарником. Там лежал ворох сухих листьев да торчал колышек, означающий, что заброшенная могила подлежит ликвидации. Метку, как оказалось, поставили всего несколько месяцев назад.
…Аркадий Кац однажды на актерской вечеринке рассказывал, как Васильев изумил его на первой читке пьесы Горького «На дне». К тому времени Васильев уже вышел из репертуара и в театре не появлялся. Его видели на улице, опустившегося, нетрезвого. Но Кацу с его новаторским замыслом спектакля он был нужен позарез. Нашли, пришел. Первая читка известно что: актеры сидят кружком и, не поднимая глаз от листка, более-менее внятно проговаривают текст своей будущей роли. Когда все закончилось, Кац сказал Васильеву (у него была роль босяка Бубнова): «Сергей Порфирьевич, я не знаю, что мне с вами делать. Вы уже все сыграли».
…С согласия г-жи Конраде я выдернула колышек из земли.