Мой спутник следовал тому принципу, что в путешествии такого рода нужно
есть по возможности меньше, и его умеренность в еде превосходила крайнюю в этом
отношении умеренность испанцев и арабов. Однако, когда я ему объяснил, что уже давно,
с пятницы, умираю с голоду, а уже наступал вечер воскресенья, он снизошел до моей, как
он выразился, слабости. Оставив телегу на почтовой станции, мы отправились на поиски
пищи. В Динабурге ложатся спать рано, и на темных фасадах домов горело мало огней.
Идти в этой клоаке было нелегкой задачей, тем более что при каждом шаге нам казалось,
что неведомая сила тянет нас за каблуки вниз. Наконец мы увидели красный свет,
исходивший, как нам показалось, из какой-то трущобы, отдаленно все-таки напоминавшей
таверну. Отсвет красных огней зигзагами нитей тянулся по жидкой грязи, что походило
на ручейки крови, вытекающей с бойни. Это зрелище, надо сказать, не способствовало
аппетиту, но в той стадии голода, в какой мы находились, нам не стоило привередничать.
Мы вошли, и ударившая нам в нос удушливая вонь не оттолкнула нас. В зловонной
атмосфере, потрескивая, горела коптившая лампа. Странного вида евреи наполняли
комнату. Они были в длинных, как сутана, лоснящихся, заношенных, одновременно
черно-фиолетовых и отливавших коричнево-оливковыми тонами одеждах, цвет которых я
попросту определил бы как цвет густой грязи. На них были причудливые широкополые
шляпы с огромным донышком, выцветшие, бесформенные, засаленные, местами мохнатые,
местами облысевшие, настолько старые, что им не было бы места даже в каморке в пух и
прах разорившегося старьевщика. А сапоги! Знаменитый Сент-Аман * и тот не погрешит
излишествами в их описании. Со стертыми задниками, разношенные, закрученные вокруг
ноги спиралью, побелевшие от слоев полупросохшей грязи, походившие на ноги слона,
долго топтавшегося по джунглям Индии. Многие из евреев, особенно молодые, были
причесаны на прямой пробор, а за ушами у них спускались длинные, зачесанные волной
волосы, и эдакое кокетство страшно не соответствовало их грязному облику. Здесь не
было того красивого еврея, человека восточного типа, потомка патриархов, сохраняющего
благородный вид библейских персонажей. Здесь был ужасающе грязный местный еврей,
занимающийся всевозможными подозрительными махинациями или каким-либо гнусным
промыслом. Между тем в здешнем освещении эти худощавые тонкие лица, беспокойные
глаза, раздвоенные, как рыбий хвост, бородки цвета прогорклого масла на общем тоне
прокопченной в дыму селедки напоминали персонажи Рембрандта на его полотнах и
офортах.
Мой спутник следовал тому принципу, что в путешествии такого рода нужно
есть по возможности меньше, и его умеренность в еде превосходила крайнюю в этом
отношении умеренность испанцев и арабов. Однако, когда я ему объяснил, что уже давно,
с пятницы, умираю с голоду, а уже наступал вечер воскресенья, он снизошел до моей, как
он выразился, слабости. Оставив телегу на почтовой станции, мы отправились на поиски
пищи. В Динабурге ложатся спать рано, и на темных фасадах домов горело мало огней.
Идти в этой клоаке было нелегкой задачей, тем более что при каждом шаге нам казалось,
что неведомая сила тянет нас за каблуки вниз. Наконец мы увидели красный свет,
исходивший, как нам показалось, из какой-то трущобы, отдаленно все-таки напоминавшей
таверну. Отсвет красных огней зигзагами нитей тянулся по жидкой грязи, что походило
на ручейки крови, вытекающей с бойни. Это зрелище, надо сказать, не способствовало
аппетиту, но в той стадии голода, в какой мы находились, нам не стоило привередничать.
Мы вошли, и ударившая нам в нос удушливая вонь не оттолкнула нас. В зловонной
атмосфере, потрескивая, горела коптившая лампа. Странного вида евреи наполняли
комнату. Они были в длинных, как сутана, лоснящихся, заношенных, одновременно
черно-фиолетовых и отливавших коричнево-оливковыми тонами одеждах, цвет которых я
попросту определил бы как цвет густой грязи. На них были причудливые широкополые
шляпы с огромным донышком, выцветшие, бесформенные, засаленные, местами мохнатые,
местами облысевшие, настолько старые, что им не было бы места даже в каморке в пух и
прах разорившегося старьевщика. А сапоги! Знаменитый Сент-Аман * и тот не погрешит
излишествами в их описании. Со стертыми задниками, разношенные, закрученные вокруг
ноги спиралью, побелевшие от слоев полупросохшей грязи, походившие на ноги слона,
долго топтавшегося по джунглям Индии. Многие из евреев, особенно молодые, были
причесаны на прямой пробор, а за ушами у них спускались длинные, зачесанные волной
волосы, и эдакое кокетство страшно не соответствовало их грязному облику. Здесь не
было того красивого еврея, человека восточного типа, потомка патриархов, сохраняющего
благородный вид библейских персонажей. Здесь был ужасающе грязный местный еврей,
занимающийся всевозможными подозрительными махинациями или каким-либо гнусным
промыслом. Между тем в здешнем освещении эти худощавые тонкие лица, беспокойные
глаза, раздвоенные, как рыбий хвост, бородки цвета прогорклого масла на общем тоне
прокопченной в дыму селедки напоминали персонажи Рембрандта на его полотнах и
офортах.