Иосиф Штейман: «Мой первый бой – под Москвой» 33

С одним из них – профессором Иосифом Анатольевичем Штейманом, которому в 18 лет довелось участвовать в первом победном сражении Великой Отечественной войны и отогнать врага от стен Москвы, мы встретились вчера. Декабрьско-январская битва 70-летней давности теперь находится в центре внимания не только российской, но и мировой прессы. Кому, как не солдату и доктору исторических наук, оценить событие давних дней, в память о которых остались не только медаль «За отвагу» и орден Великой Отечественной войны.

- В августе 1941 года я и другие даугавпилчане, которым удалось эвакуироваться из города, и, будучи гражданами Латвии, которых в то время еще не призывали в армию, прибыли добровольно под Горький, где формировалась 201-я латышская стрелковая дивизия, – начал 87-летний  Иосиф Штейман, встретивший нас на пороге своей квартиры с авторучкой в руке, оторвавшись от писания очередной книги. – Скажу, что это национальное формирование, состоявшее из тысячи человек, был неоднородным: 54% составляли латыши, причем часть – российских, 13% – русские, 14% – евреи, остальных было поменьше. До ноября нас обучали, меня – стрельбе из 82-мм миномета, три части которого, каждая весом 20 кг, носили три человека.

С берегов Волги – марш под Москву сначала по железной дороге, потом пешком – примерно восемьдесят километров. Одеты были тепло, в ватники и шинели, валенки, но, несмотря на это, сорокаградусный мороз не позволял спать на снегу, да сон был таким коротким, на ходу, что и назвать его таким можно было с трудом. С марша – в бой, окопов не рыли. Ни разу, за два месяца пока вели наступление. Ни разу не ночевали в теплом помещении.

Не берусь описывать бои, стрельбу по врагу, ранения и гибель товарищей, врагов, просто не найду слов. Каждый, поднимаясь по приказу и долгу, понимал, что это может быть его последний бой. При этом наши солдаты не кричали «За Родину, за Сталина!», как показывали в старых военных фильмах, в лучшем случае, это было «Ура!». Не слышал я высоких слов, когда брали Наро-Фоминск или Боровск, которые стали первыми освобожденными российскими городами, после чего в нашей роте из 140 человек в строю осталось 30. Сильно поредели и ряды двинчан. Кому повезло, а кому нет. Общение с встречавшим нас счастливым населением было затруднено: мало кто из нас, я не из их числа, знали русский язык – его не преподавали тогда в школе.

После пяти дней передышки нас направили на Старую Руссу, где несколько месяцев шли позиционные бои. То один, то другой полк полностью или частично попадали в окружение, вырывались из него. Не хватало боеприпасов, отбиваться приходилось с помощью винтовок и карабинов, было голодно, ели павших замерзших лошадей, мясо которых нельзя было подогреть, чтобы не привлечь внимания фашистов. В подвале сельмага деревни Соколово нашли много кофе, долго варили из него кашу.

Весной 1942 года я был ранен в руку и ногу при выходе из окружения. Попал в один госпиталь, потом в другой. Две операции. Меня демобилизовали как инвалида. На торжествах по случаю присвоения латышской дивизии звания гвардейской за освобождение Наро-Фоминска и Боровска меня не было: лечился, и не один месяц.

Мотивация стойкости, мужества солдат и офицеров Красной Армии была, на мой взгляд, и такой: каждый по отдельности не выжил бы в противостоянии фашизму. Это понимали такие, как я, 18-летние, и те, кому было за 30 и 40. Многие из них, эвакуировавшихся из Латвии, а таких оказалось всего 50 тысяч человек, из которых 15 тысяч – евреи (из 93 тысяч), знали, что фашисты их уничтожат. За то, что евреи, за то, что служили в советских организациях, были коммунистам, комсомольцами, сочувствующими им, работниками милиции. Оказавшись к глубине СССР, они понимали, что победа гитлеровцев для них – смерть. Потому большинство и воевало добровольно. Оставшихся в оккупации массово уничтожали.

Инстинкт самосохранения двигал и мною, когда я взял в руки оружие. Надо было победить гитлеровцев, иного выхода не было. Падение столицы СССР имело бы огромное политическое значение, могло сыграть огромную роль в битве народов.

Говоря о вероломстве Гитлера, нельзя не сказать о диктаторе Сталине, который не верил, вопреки всем убедительным сведениям, что Гитлер начнет войну с СССР в 1941 году. Сталин был убежден, что это может случиться двумя годами позже. Кто мог переубедить его? Никто. Последнее слово было за ним. Он ничего не мог сказать народу, когда грянула война, отказавшись обратиться к народу, стране. Я пишу об этом в книге «Диктатура Сталина и ее последствия».

Далее судьба Иосифа Анатольевича Штеймана складывалась так:

- После госпиталя я начал учиться в Среднеазиатском университете в Ташкенте. Зря о нем пишут, что это город хлебный. Иначе бы я не уехал оттуда. В Даугавпилсе оказался в первый день его освобождения 27 июля 1944 года с оперативной группой, организованной правительством.

- Глядя на разрушенный родной город, не верил, что его можно возродить, занимался устройством людей на жительство, – вспоминает Иосиф Анатольевич. – Со стороны Гривы по городу еще стреляли фашисты.

Страсть к науке не оставляла земляка: он заочно заканчивает местный учительский институт, работает в нем преподавателем, экстерном – за год, вместо четырех лет – заканчивает Рижской пединститут. Затем была аспирантура в Московском государственном университете, защита кандидатской, а потом докторской диссертации там же, в Москве. Последовали десятилетия работы в вузе, где сам учился.

Женился в 22,5 года (подчеркивает, что именно такой  у него был возраст) на 18-летней медсестре военного госпиталя в Даугавпилсе. Через месяц Штейманы отметят 65-летие супружества. Вырастили двух дочерей, одна из которых стала, как и отец, ученым историком, вторая – стоматолог. Есть внуки, правнуки. Написанные Иосифом Анатольевичем книги занимают две длинные полки: их там более полусотни. По цитируемости в иностранных источниках и востребованности в университетских библиотеках труды даугавпилсского историка занимают место в первом десятке произведений латвийских ученых.