Автором этого послания оказался наш земляк, даугавпилчанин, поэт и прозаик Борис Юдин, который 20 лет назад эмигрировал в США. Мы списались с Борисом Петровичем, и он согласился ответить на вопросы «Нашего города».
-Насколько сейчас востребована поэзия?
-Поэзия сегодня востребована, большей частью, как некая сублимация читателя. То есть перенаправление внутренней энергии читателя на сотворчество. Не любование тем, как красиво автор чувствует, а попытка чувствовать вместе с лирическим героем или автором, попытка совместно выстроить виртуальный мир и пожить в нём. Но эта потребность есть далеко не у всех людей. Поэтому востребованность поэзии у большинства случайна. И это не так уж плохо.
Литература – развлечение элитарное. Чтобы потреблять литературу, нужно научиться читать. А далеко не все люди на Земле это умеют. Причём, большинство умеющих после школы или вуза в лучшем случае читают периодику. Сегодня достаточно большой выбор других развлечений, стихи (больше десяти стихотворений сразу) читать трудно. Так же, как и пьесы. Поэтому стихи читают примерно 2% книгочеев. И примерно треть из них – это сами авторы и члены их семей.
Да и из прозы читаемо то, что раньше называли «паралитература». То есть дамские романы, детективы, фантастика. Интеллектуальная литература называется сегодня «non fiction» и большим спросом не пользуется.
-Для Вас лично литература – это увлечение, профессия, образ жизни?
-Если профессия – это то, что даёт заработок, то я не профессионал. Русские издания гонорар не платят. Если считать, что профессионализм – это овладение приёмами и инструментарием ремесла, то я иногда ощущаю себя профессионалом. Хотя для меня литература – это и образ жизни, и образ мышления, и способ выживания.
-С чего началось Ваше творчество?
-Я ещё до школы пытался понять, как устроено волшебство по имени стихотворение. И вот лет в четырнадцать сочинил нечто восторженное. Позже этот восторг трансформировался в создание эпиграмм и поздравляшек с днём рождения. В литературном творчестве есть проблема – в юности ЕЩЁ не о чем писать, а в старости УЖЕ не о чем. Поэтому юность выплёскивает на бумагу свои гормоны, а старость пытается об этом гормональном всплеске вспомнить. Я не писал в молодости стихов. Я писал сценарии разнообразных праздников.
Но вот как-то в Нью-Йорке жизнь задала вопрос: «А что ты умеешь?»
И оказалось, что кроме сочинительства – ничего. Нет, эпиграммы не были позабыты. Я их написал не так и много, но всё же продолжал третировать читателя откровениями вроде:
Моча и водка – в сущности, вода,
Но лучше их не путать никогда.
Эта эпиграммомания могла бы со временем исчезнуть без доктора сама собой. Но когда в книге с мудрёным названием «Жанровые, стилистические и профетические особенности русской поэзии середины ХХ — начала ХХI веков. Организация современного поэтического процесса» я прочитал, что ее автор Евгений Степанов в главе об эпиграмме поставил моё имя рядом с Губерманом и Гафтом, то воодушевился. И это воодушевление до сих пор не прошло.
-Ваше любимое стихотворение?
-А из своих… не знаю. Пока пишешь – оно любимое, а потом оно уходит в люди и живет само по себе. Что-то умирает, что-то выживает. Я не люблю перечитывать свои стихи и делаю это только по необходимости.
-Как относитесь к уже опубликованным стихам? Кто для Вас самый жесткий и суровый критик?
-Спокойно отношусь. Иногда, составляя подборки, даже перечитываю. Что-то живёт, что-то умерло, едва родившись. Суровый критик – это жена. Поэтому я показываю ей далеко не всё. Но большей частью критика у меня доброжелательная.
В своё время шоком для меня были несколько слов Андрея Максимова о моём романе «Город, который сошёл с ума». Это из его статьи «Что такое хорошо», опубликованной в газете «Известия»: «… роман такой, что сразу хочется кричать на каждом километре: «Читайте, ребята, это такая удивительная смесь фантастики, юмора и социальной утопии. А как написано потрясающе, какой язык! А как придумано!» И увлекательно, и умно, и трогательно в одном флаконе».
-К сожалению, в той подборке, которую Вы нам прислали, нет ни одной даты.
-Я не ставлю даты и не пишу дневник. Я не чувствую себя мэтром и не уверен, что сам факт написания стихотворения в конкретном году имеет значение для читателя.
-Как рождается замысел?
-Вот пример того, как возникает стихотворение. Лет десять назад в Нью-Йорке я любовался тем, как грач ловит червей на газоне. И подумал, что для червяка он – Ангел смерти. После этого оставалось только написать стихотворение и сделать его по возможности странным.
А суд, как водится, был скорый и, как обещано, был страшный.
Как Ангел смерти, над землёю простёр крыла суровый грач.
Там лемехи плугов блестящих зубами разрывали пашню,
И трактор, вспомнив, что он лошадь, ржал и летел по полю вскачь.
Шептались в почве семена о том, как сладко колоситься
Шёл нерест. Грех почуяв рыбий, рыбак шёл с удочкой к реке.
И было видно, как над лесом туда, где плещутся зарницы,
Летел по небу чёрный Ангел и червяка держал в руке.
В процессе отстранения не надо бояться упрёков, что так не бывает. Слово и мыслеобраз материальны. Следовательно, в стихотворном пространстве бывает всё, что захотел автор.
-А как родилось это стихотворение о Даугавпилсе?
Тот город, в котором витает обломовых рой, -
Фантомная боль для вспотевших во сне управдомов.
Со школьной муштрой, новогоднею мишурой,
И горисполком в состоянии искусственной комы.
За что ни возьмись... Но уже не возьмусь никогда:
Тепло своих пальцев напрасно раздаривать жаль мне.
Кричат на истоптанных спинах мостов поезда,
Что разницы нет никакой меж читальней и спальней.
Что в фотоальбомах поблеклых нет больше нужды,
Что пульс ностальгии неровен и звук многотонен.
Но там до сих пор в тротуары впечатаны наши следы,
И девушки нашим дыханьем в мороз согревают ладони.
Это стихотворение о Даугавпилсе не совсем удачно. Оно написано снизу вверх ради двух последних строк. И в нём недостаточно внутренней свободы. И всё-таки я его оставил жить, потому что эти последние строки мне нравятся.
-У каждого из нас есть «свой Даугавпилс». Даугавпилс Бориса Юдина – какой он? Какие места вспоминаете с ностальгией?
-Сегодня по непонятной для меня причине воспоминания принято называть ностальгией. Ностальгия – достаточно серьёзное психическое заболевание, и я им, слава Богу, не страдаю. А вот добрая память во мне жива.
Я связан с Даугавпилсом своим рождением и почти полвека прожил в этом городе. Я – уже часть города, и он – моя частица. Говорить в таких случаях о любви – это так же странно, как говорить о любви к себе.
Я родился на ул. Ригас, детство провёл на тогдашней улице 5 августа. Город для меня связан с Даугавой, а не с архитектурой. Даугава, дамба, тополя на ней и были для меня городом. Когда я узнал, что на дамбе вырубили тополя, то мне показалось, что у меня ампутировали нечто важное.
Я смотрю на фотографии в Сети и вижу, что город уже иной, чем полвека назад. И эта неизбежность изменения радует.
- Петрович, расскажите немного о себе. Читателю всегда интересна личность поэта, а не сухое перечисление его стихов и книг.
-Маяковский писал: «Я поэт и этим интересен». Вряд ли я что-то могу добавить. В литераторе, как в женщине, должно быть немного тайны.
Увы. Ни на одно мгновенье
Не допускают млад и стар,
Что у поэта вдохновенье –
Не самогонный перегар.
-Ровно 20 лет, как Вы уехали из Даугавпилса. Кого вспоминаете, кому хотелось бы передать привет? Что бы Вы хотели сказать своему родному городу?
-Приветы – всем, кто меня ещё помнит. А городу – пожелание остаться самим собой.
Наша справка
Русско-американский поэт и прозаик Борис Петрович Юдин родился 7 февраля 1949 года в Даугавпилсе. Учился в Даугавпилсском педагогическом институте на филологическом отделении. С 1995 года в эмиграции. Юдин живет в американском штате Нью-Джерси. Семья: жена – Галина Юдина, дочь - Julia Khanin (Юдина). Проза и стихотворения Юдина публикуются в различных литературных журналах и альманахах России, Украины, США, Канады, Германии, Франции, Италии, Финляндии, Австралии, Новой Зеландии, Израиля, Болгарии, Казахстана, Молдовы, Грузии.
Даугавпилс
Там, где на карте река провисает под тяжестью города,
Был молодым.... Впрочем, что я? Там все были молоды.
Мёдом стекал Млечный путь и ложился дорогами.
Ложками – ложь. За порогом – этапы с острогами.
Ох, как строга острога, и река, и сомовьи владения...
Мать – приключенья под ключ. Но блины – объедение!
Рыхлость Рахилей и Лий рахитичность, и запахи затхлые.
Глубже пальто запахнуть – и не видно, что брюки заплатаны.
Рубль до зарплаты, похмелье и грани отчаяния.
Разом гранёный – и всё по колено, и без покаяния.
Вот и не видно, не видно, и веки у Вия не подняты,
Не исчезает в пространстве убранство спартанское комнаты.
Да и пространство – простор простыней и прострация...
Галлюцинация всё это.
Галлюцинация.
Там
Весна. Пальто из коверкота,
Асфальт, как фото, глянцевит,
Трамвай скрипит на поворотах,
И дождь настырно моросит.
Лежат вдоль улицы пустынной
Глазницы сонные окон,
Собака возле магазина,
Театра серенький фронтон.
В киоте подворотни мрачной,
Храня невозмутимый вид,
Пьёт троица, ругаясь смачно,
И грустно сквозь меня глядит.
Август в Латгалии
По утрам тяжелеют туманы.
Остывает расплывшийся след
Там, где рамы открытая рана,
Беззащитно распахнута в свет.
У порога обшарпанный веник,
Колокольчика тёмная медь,
Терпеливость скрипучих ступенек
И паучья липучая сеть.
Астры в кринке – на крышке комода,
Кот свернулся в клубок под столом,
И моё чёрно-белое фото
На стене под разбитым стеклом.
Отечество
«Отечество моё – в моей душе.
В моей душе дырявой...»
Марк Шагал
Отечество моё в моей душе
Таится, словно штрих в карандаше,
Как в птице – ощущение полёта.
Покажутся седины городка,
Морщины улиц, сонная река –
И спрячутся под крышку переплёта.
Пуст памяти проржавленный дуршлаг.
Но я упрямо, как Иван-дурак,
Осколки родины держу в ладошке.
И я её совсем не берегу:
Пусть склёвывают люди на бегу
Моей души оброненные крошки.
Спасибо за стихи , особенно за последнее стихотворение.
Это комсомольский работник! Люстрацию ему!
Ду-у-рак ты, братец! Никогда и никаким комсомольским работником Боря Юдин не был.