Опечалился — и ушёл из дому.
Идёт Гаврилов по улице и думает: “Вот иду я, бедный человек, плохо мне, и поговорить со мной некому!..” И так ему взаправду плохо стало, так тошно от этой жизни, что Гаврилов об этой жизни задумался. А ноги в это время завернули в пивную. Стоит Гаврилов за стойкой, об жизни думает, горькими слезами заливается. Поплакал, решил хорошее в своей жизни отыскивать. И так и сяк тужился, а на месте хорошего — одни пробелы белые. Кроме утюга, что на свадьбу с Клавкой тёща в наследство оставила, ничегошеньки не припомнилось. Ещё, что Клавку утром утюжил — это зачем-то припомнилось. Завыл тогда Гаврилов белугою на все заведение.
Плывет обратно Гаврилов домой, от фонарей отворачивает, думу думает: “Никчемная эта жизнь, столько много в ней места, а кроме утюга ничегошеньки не уместилося…” Пришел к Клавке грустный весь. На пороге в струнку вытянулся, опять разговор затеял: пора, жене говорит, новую жизнь зачинать, с чистой странички, значит, начинать совместную биографию. “Стыдно, — говорит, — Клавдия, когда окромя утюга за пазухой — ничего не вспоминается”. А старое, говорит — не в счёт, пропади оно пропадом!
Но то ли день был паршивый, то ли Гаврилов неясно выразился, только скалку, в подоле припрятанную, поздно приметил, а как приметил, подумал: “Как же я про скалку забыл, тестем подаренную?..” А ещё не приметил над скалкой лицо — из фильма ужасов. И как увидел Гаврилов Клавку родимую, красной краской налитою… И как узрела Клавка Гаврилова до ушей пивом залитого… И как вспомнили, он — про сковородку об него приголубленную, а Клавка — про утюг её сегодня утюживший, — так и кинулись они друг другу в объятия в благородном стремлении отстоять счастливые биографии других Гавриловых с Клавками. Она норовит подсветить ему подарком папеньким, он ее кулачищами кулачит, трехэтажным матом обматывая.
“Ведь просто поговорить хотел!..” — во время баталии Гаврилов думает.
“Чтоб ты издох!!” — Клавка мысль лелеет утешную, вечную, проклиная Гаврилова и жизнь свою младую на кухне брани поруганную матом гавриловским.
В общем, столько новых страничек к биографии наворотили — прямо насилу управились. А тут — полицмены. Их сердобольные соседи вызвали.
Гаврилов хоть и тихий, но не до такой степени, чтобы за любовь не пострадать, в которую всякие без спросу вмешиваются.
- Давайте, - говорит, — поговорим, господа!
А те — неволить Гаврилова! Гаврилов только руками развел в полном недоумении. Но не оробел. Скоренько скалку от жены отобрал — и давай полицаев охаживать: за поруганную любовь, за Клавку, за испорченную биографию. Лепит Гаврилов странички, лепит, глядь: налепил — полицмены лежмя лежат, мирно посапывая. Стоит над ними Гаврилов в большой задумчивости. Эки чудеса, думает: новые странички, а все до боли знакомые… Плюнул тогда Гаврилов на пол, каблучищами полицменскими зашарканный и пошел себе не спеша к сердобольным соседям — до конца главу дописывать…
Лежит Гаврилов на нарах. Цигарку цигарит, мирно попыхивая. Трезвый — этого даже ни в одном глазу, — только фонари под каждым глазом прилеплены. Чело — светится: на распухшей физиономии лица — великая мудрость написана: “Как-то этот мир не так крутится…”
Bred sumasedsego!
Как бывший житель Д-пилса,изредка читаю городскую прессу в и-нете.
Вопрос только один- а куда подевались журналисты?
Как и Вы, уехали за лучшей долей =)