Офицер и публицист В.А.фон Роткирх, прослуживший в Динабургской крепости 12 лет, вспоминал то время как “блаженное”. Комендантом тогда был почтенный и уважаемый старик, инженер-генерал-лейтенант Густав Карлович Гельвиг.
Этого начальника отличала одна особенность: он дал себе слово никогда ни на кого не сердиться и был в этом удивительно последовательным.
Однажды, поздно вечером, зимою, зашел он на гауптвахту, прямо в комнату караульного офицера и нашел того лежащим на диване, в халате, спокойно попивающим чай. Офицер при виде коменданта вскочил и растерялся.
- Извините, мой милый, что вас побеспокоил… Я понимаю, как это приятно в халате пить чай. Но я пришел совсем не для того, чтобы помешать вам, а чтобы попросить вас: прикажите убрать на мосту пьяного солдата; он, неразумный, там лежит и может замерзнуть. Прощайте, господин офицер. Извините…
СЛУЖБУ НЕСЛИ ПОДУШКА И ОДЕЯЛО
О Гельвиге ходило в Динабурге много анекдотов. Рассказывали, что он положил в печку для просушки несколько пачек ассигнаций и банковских билетов на довольно крупную сумму. Вечером забыл об этом и лег спать. Утром вспомнил о деньгах, бросился к печке, но увы! В ней уже весело трещал огонь. Денег не было! Любимец его, толстый Бориска, убирал спокойно комнаты.
- Бориска, голубчик! В печке были деньги. Где они?
- Не могу знать-с.
- Разве ты не видел их?
- Никак нет-с.
Позвали Семена, который накладывал в печь дрова. Но и он денег не видел. Плац-майор просил коменданта предоставить ему в дознании распоряжаться самому, без вмешательства. Обоих денщиков рассадили по разным казематам, и после обысков приступили к допросам.
- Знать не знаю, ведать не ведаю! – был, разумеется, ответ обоих.
Но Гельвиг и тут остался верен себе: он приказал Бориску и Семена посадить в отдельные светлые и теплые камеры, посылал им кушанья со своего стола и каждый день сам заходил к тому и другому с гостинцами, умоляя сознаться.
- Не знаем! – был ответ.
Через 2 недели обоих из-под ареста освободили, и они по-прежнему остались на службе у Гельвига.
Не менее добродушными в обращении с людьми были в то время плац-майор полковник Коморницкий, плац-адьютанты Гольмдорф и фон Зенгбуш. Молодежь их очень любила. Не удивительно поэтому, что при таких условиях офицеры нередко оставляли караулы и уходили к себе или отпускали арестованных домой. Так что весьма часто подушка и одеяло провинившегося по службе исправно дежурили по несколько дней на гауптвахте, а сам он предусмотрительно являлся к смене караула. Боялись своих – полкового и батальонных командиров, – крепостных же не опасались совсем.
КОНВОЙНЫХ ВЕШАЛИ НА ПЕРВОМ ЖЕ ДЕРЕВЕ
В крепости содержались арестанты, за побег которых предавали суду нижние чины. Крепостные арестантские роты инженерного ведомства считались академиями мошенничества и разврата. Если солдат хоть один год пробыл в арестантской роте, он становился человеком, навсегда потерянным для честной службы. Пропадал стыд, совесть, всякий добрый порыв души.
Попробуй-ка поговори с арестантом-каторжником: он будет бравировать своими преступлениями и стараться представить их в юмористическом виде:
- Ты за что попал в арестантскую роту?
- За пустяки-с: за 10 копеек.
- Как за 10 копеек?
- Так-с: при убитом нашел только гривенник.
- При убитом? Да кто ж его убил?
- Не могу знать-с. На суде сказали, будто я.
Много в арестантских ротах бывало Иванов непомнящих. Разные бежавшие преступники при проверке прикидывались дураками, бродягами, не помнящими родства. Гражданские суды обыкновенно приговаривали таких людей в арестантские роты на известные сроки, и они зачислялись по номерам по мере прибытия. Иван непомнящий №1, Иван непомнящий №2 и т.д. Возмутительно было то, что уголовные суды позволяли себя дурачить и верили нелепым показаниям подобных негодяев, которые прикидывались до того глупыми, что не знали даже своего имени. Упорное “не помню” было ответом на все вопросы.
Особенно опасным для конвойных был Ликснянский лес, близ Динабурга, недалеко от летнего военного госпиталя. На работы в летний госпиталь отправляли партии арестантов, человека по 3-4 при одном конвойном. Нередко арестанты уходили в лес и, когда конвойный старался вернуть их назад, гнался за ними, те нападали на него и вешали на первом же попавшемся дереве. Другие, хоть и оставляли конвойного в живых, отнимали у него ружье, амуницию и форму, в которую наряжался один из арестантов и под видом конвоя вел остальных будто по требованию начальства. Ограбленному конвойному в этом случае впору было самому повеситься.
ОБ ИСКУССТВЕ И ТЕРПЕНИИ ВОРОВ
С окончанием срока пребывания в арестантских ротах лучших арестантов за хорошее поведение переводили в военно-рабочие роты инженерного ведомства. Тут мошенник, вор, грабитель пользовался полной свободой – ходил, куда хотел, и конвойный уже не мозолил ему глаза.
Между форштадтом и крепостью чуть ли не каждую ночь совершались ограбления запоздалых пешеходов, а нередко и проезжающих офицеров. Это были проделки военных рабочих. Как-то летом у командира инженерной команды, проживающего в Крепости, в нижнем этаже одного из офицерских флигелей был большой вечер, на который собрался чуть ли не весь город. Прислуга, накрыв столы к ужину, сложила на окна те шапки, которые были разбросаны на столах. Кончился вечер, гости начали расходиться. Хвать – ни одной шапки! Воры с улицы повытаскивали головные уборы через полурастворенные окна. Потом узнали, что их тоже украли военно-рабочие солдаты.
Но иногда можно было удивляться их ловкости, искусству и терпению. Сняли, например, с петель громадные тяжелые створчатые ворота, ведшие в один из равелинов и скрепленные множеством железных болтов. В одну ночь эти ворота были разбиты в щепки, а все до единого болта вытащены.
ПОПИВАЕМ, ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО!
По сложившемуся мнению, офицеры, служившие в арестантских ротах, считались на самой низшей ступени военной иерархии, даже ниже офицеров уездных инвалидных команд. Им присвоены были какие-то траурные мундиры, черные, без всякой выпушки, с серебряными эполетами. “Каждому обязательно было при всех формах быть с палкою”. Несмотря на то, что они ежедневно и ежечасно находились “под ножом каторожников”, этих офицеров начальство не награждало и не производило в следующие чины. Офицер по семейным или другим обстоятельствам, поступивший на службу в арестантскую роту, подобно зоологической редкости в спирте, никогда не изменял своего первообраза, в каком бы чине он ни поступил на службу. Великий князь Михаил Павлович (4-й сын императора Павла I) в случае ходатайства комендантов крепостей о наградах или производстве в следующие чины офицеров арестантских рот постоянно говорил:
- Я желал бы знать, какое отличие может оказать арестантский офицер?
Случилось, что Его Высочество производил в Динабурге смотр арсенальным и военно-рабочим ротам, а также офицерским и нижним чинам арестантских рот. Остановившись перед одним сухеньким старичком, арестантским офицером, великий князь с удивлением заметил на его груди офицерский Георгиевский крест за 25 лет службы в офицерских чинах. Его Высочество перевел глаза на эполеты: одна звездочка предательски на них сияла.
- Что это значит? Вы прапорщик?
- Точно так, Ваше Высочество.
- Сколько лет?
- 28 лет, Ваше Высочество.
- Почему же вас не производят?
Офицер запнулся на мгновение, потом наивно ответил:
- Попиваем, Ваше Императорское Высочество!
Великий князь от души захохотал.
- Густав Карлович, обратился он к Гельвигу, – посмотри, какое у тебя чудо: прапорщик с 25-летним Георгием!
- Простите, Ваше Высочество, – ответил комендант, – если я доложу, что это “чудо” изволили сотворить Вы Сами.
- Ну, ладно! Представьте его в подпоручики.
С тех пор государь удостоил обратить Высочайшее свое внимание на положение офицеров арестантских рот и повелел установить для них линию производства в чины.
Жанна ЧАЙКИНА