По стечению обстоятельств этот листок до самых своих последних дней тайно хранил мой дед – Иван Игнатьевич Халтурин, писатель, литературный редактор, журналист. После смерти деда автограф Цветаевой нашел и передал исследователям и хранителям памяти поэта мой отец Виталий Иванович Халтурин. Это был официальный документ, а не черновик стихов, не письмо, не записка, – заявление о приеме на работу…
«В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева. 26-го августа 1941 г.»
«Мыть посуду я умею»
Через пять дней после написания заявления Цветаева повесилась на притолке крестьянской избы, в которой снимала комнату. А ведь ее уже почти приняли на вожделенное место, дающее крохотный, но твердый кусок хлеба! И главное, что столовая открывалась в Чистополе – а это почти город, не какая-то дыра вроде Елабуги, где нет ни школы для сына, ни самой призрачной возможности заработка для Цветаевой, ни одного знакомого, интеллигентного лица. Она была уверена, что там точно погибнет.
После долгих дебатов писательская организация ходатайствовала-таки, чтобы Цветаевой разрешили переехать в Чистополь. Были жаркие споры – зачем хлопотать за подозрительно не советского поэта, бывшую эмигрантку, жену и мать врагов народа (муж Марины Ивановны, Сергей Эфрон, и дочь Ариадна к тому времени уже давно были арестованы)…
Бог знает, почему Цветаева не воспользовалась этой хоть и мизерной возможностью устроить свой быт. Измученная хлопотами, в Чистополь она из ненавистной ей Елабуги так и не вернулась. Должностью посудомойки пренебрегла, предпочла крюк и веревку. И, конечно, не потому, что чуралась тяжелой работы. Стать советской служащей – вот этого она бы точно не смогла. «А мыть посуду я умею!» – говорила Цветаева немногим чистопольским друзьям без всякого вызова, трезво и обреченно.
Один бог знает, почему именно в этот день, 31 августа (кстати, на следующий день после годовщины смерти своего отца, профессора Ивана Владимировича Цветаева, основателя Музея изящных искусств, умершего 30 августа 1913 года), отчаяние сломило ее. Всю свою жизнь она сражалась – с непослушной поэтической строкой, с непониманием читателей, с бытом, мешавшим бытию. Может быть, смерть была для нее единственным способом раз и навсегда победить.
А может быть, это была единственная возможность спасти сына. При ней он был обречен на голод, а о сироте власти просто обязаны были позаботиться. Этот ее безжалостный расчет оказался верным. 16-летнего Мура пригрели, пристроили. Потом он уехал в Ташкент, город хлебный. Потом погиб на фронте. Мужа Цветаевой расстреляли. Дочь и сестра Анастасия провели в лагерях и в ссылке еще долгие-долгие годы. Всего этого Цветаева уже не узнала…
Документ эпохи. Хранить вечно!
Листочек, на котором Марина Ивановна Цветаева написала заявление в Литфонд, мой папа обнаружил в 1978 году – уже после смерти и деда, и его второй жены, Веры Васильевны Смирновой. Странно все это случилось. Папа сидел дома один. Ночь. Не спалось. Он решил разобрать пакет с бумагами, оставшийся после Веры Васильевны. Там были интересные вещи: письма и фотографии деда времен его комсомольской юности, мандаты, паспорт, военный билет, а в нем перечислены все части, где дед воевал, госпитали, в которых лечился после ранения на Курской дуге…
Почему-то вдруг папа решил вынуть военный билет из твердой обложки, в которую он был вложен. Оттуда выпал вчетверо сложенный тетрадный листок. Подпись Цветаевой… Это было так неожиданно, словно весточка из другой жизни, с того света. Папа рассказывал, что сначала он не поверил свои глазам – действительно ли рука Цветаевой? И решил проверить – у нас дома было американское издание с факсимильной копией письма Марины Цветаевой. Книга хранилась подальше от чужих глаз – в большой кухонной кастрюле. Почерк совпал.
Догадаться, как листок попал к деду, не составило труда. Его жена Вера Васильевна, критик и лицо весомое в писательском мире, участвовала в заседании комиссии в Чистополе, которая разбирала заявление Цветаевой. Она не раз рассказывала потом, как все это происходило. Но никогда не упоминала, что сохранила заявление. Слишком опасна была фамилия Цветаевой. Наверное, и дед понимал, что этот автограф не скоро можно будет обнародовать. Как опытный конспиратор, он спрятал его там, где чужие глаза ни за что не найдут. Но где он не потеряется.
Тайная эстафетная палочка
Это было надежное место. Письмо, отправленное в будущее. Или даже завещание – сын должен был догадаться, как поступить с тетрадным листочком, который его отец хранил за обложкой военного билета. По счастливой случайности, а может быть, в силу строгих законов мироздания – ведь рукописи не горят! – мой папа обнаружил тайник деда. И исполнил его последнюю, посмертную просьбу.
Крошечный листок бумаги был не просто фактом биографии Цветаевой, это был и обличительный документ эпохи, для которой гибель и бедствия ее лучших поэтов стали нормой. В застойном 1978 году папа не понес его в государственную библиотеку или архив. Он отдал автограф в единственно надежные руки – близкому другу деда и всей нашей семьи, писательнице, мемуаристке и бескомпромиссному обличителю эпохи Лидии Корнеевне Чуковской. Она опубликовала автограф за границей, написав в качестве комментария блистательный очерк.
После перестройки о Цветаевой можно было писать без опаски и на родине. О ее жизни и смерти издано много книг. Мы стали ценить прошлое, дорожить именами людей, живущих до нас. Недавно в журнале «Детская литература» вышла большая статья о моем деде Иване Халтурине. В 1930- 1950 годах он был одним из создателей советской детской литературы. Спасался в ней от неусыпного ока власти, к которой никогда не мог приспособиться. Дружил с Чуковским, Олешей, Маршаком, Гайдаром, поэтами-обериутами. Издавал и редактировал замечательные детские книги. Он пересказал дневник известного путешественника и исследователя Уссурийского края Арсеньева. Эта книга – «Дерсу Узала» – выдержала множество изданий, Акира Курасава снял по ней фильм. Но фамилия дедушки постепенно исчезла с обложки.
Он жил в Москве, но похоронен на Яундубултском кладбище, потому что хотел лежать рядом с младшим сыном Володей, который утонул в реке Лиелупе, когда дед с семьей отдыхал в писательском Доме творчества. Теперь Дома творчества писателей в Дубулты нет. Зато есть отель «Ракстниеку намс». Меня, москвичку, судьба почему-то тоже забросила в Латвию. Каждое лето, пока мой сын был маленьким, я жила на даче в Яундубулты. Кладбище – за железной дорогой. Красивое место, сосны, чистый воздух… Думаю, деду хорошо там лежать.
Истинно писательская столовая
«О, конечно, конечно, всякий труд почетен! Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаю затируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки, ложки, вилки моет не кто-нибудь, а Марина Цветаева? Если Цветаеву можно определить в судомойки, то почему бы Ахматову не в поломойки, а жив был бы Александр Блок – его бы при столовой в истопники. Истинно писательская столовая», – написала Лидия Корнеевна Чуковская в своем блестящем и горьком очерке о гибели Цветаевой.
Чуковская тоже была эвакуирована в Чистополь и сблизилась с Мариной Ивановной в последние дни ее жизни. Очерк называется «Предсмертие» и заканчивается словами:
«Столовая открылась в ноябре. Меня в это время в Чистополе уже не было. Кто получил место судомойки, на которое притязала Цветаева, мне неизвестно».
«Профессоры во сандалах»
Моему сыну повезло с родословной. Его другой прадед, по отцовской линии, Никодим Плуцер-Сарно (на снимке), доктор экономики, европейски образованный человек, был близко знаком с Мариной Цветаевой. Они познакомились перед революцией. Цветаева посвятила ему много стихов.
Сестра Марины Ивановны Анастасия описывала его так: «…была в нем сдержанность гордеца, и было в нем одиночество, и был некий накал затаившегося ожидания, и что-то было тигриное во всем этом – и если это иначе назвать – была ненасытность к романтике, хватка коллекционера и путешественника, и был он на наш вкус романтичен весь до мозга костей – воплощение мужественности того, что мы – в совершенно не общем смысле – звали авантюризмом, то есть свободой, жаждой и ненасытностью…»
В 1937-м Никодима Плуцера-Сарно арестовали, он умер в 45-м. Интересно, знала ли о его судьбе Цветаева, когда весной 41-го года, уже проводив в тюрьму мужа и дочь, бездомная и нищая, она разбирала свой архив, погружалась в далекое, кажущееся теперь таким счастливым прошлое и делала записи на полях своих старых стихов – кем они были вдохновлены. На сборнике «Версты» под стихами 1916 года Цветаева написала:
«Все стихи отсюда – до конца книги – и много дальше – написаны Никодиму Плуцер-Сарна, о котором – жизнь спустя – могу сказать, что – сумел меня любить, что сумел любить эту трудную вещь – меня. А говорил он по-русски – так – и за это я его особенно любила! – «Там, на солнцепеке, сидят профессоры во сандалах и доят козы…» МЦ, Москва, 3-го мая 1941 г.».