«Если Петербург — окно, то Екабпилс — подоконник» 2

Телеграф побеседовал с господином Александровым, речь которого вкусна, насыщенна, до бесконечности интересна, как, собственно, и представленная им сейчас европейская премьера оперы Гаэтано Доницетти «Петр Первый».

«Пора учить латышский»

— Юрий Исакович, приятно вновь вас видеть в Латвии...

— А уж как мне приятно вновь оказаться в этих краях. Хотя на самом деле гастроли — это, поверьте, изнурительная работа. Надо строить сцену, все прилаживать, а тут еще и опасения, вдруг ливень пойдет во время спектакля, потому что сцена на открытой эстраде на острове Крустпилс.

Но тем не менее, говорю абсолютно искренне, что при упоминании Екабпилса я всегда испытываю позитивные эмоции. Настоящая Латвия, прекрасный уголок природы. И то же, кстати, могу сказать и о Сигулде, где в оперных фестивалях я участвовал несколько раз, и о Вентспилсе, куда однажды ездил на гастроли.

Здесь есть традиции добросердечия. Все латышские коллеги говорят со мной по-русски, хотя временами для них это, наверное, нелегко. Приятно, что вы русский язык не забываете и он нас объединяет на благо искусства. К своему стыду, не знаю латышский. Но, думаю, пора мне его учить. Это не просто гастроли, это какое-то веление души.

— Гаэтано Доницетти — один из основных классиков мировой оперы, но его «Петр Первый» до сих пор был практически не известен. Отчего так?

— Это спектакль, который великий Доницетти написал в возрасте 23 лет. Партитуру этой оперы всю жизнь разыскивали многие режиссеры, а вот я нашел. Именно я нашел и горжусь этим.

Вообще-то это совершенно детективная история. Дело в том, что опера упоминается во всех источниках, во всех справочниках и биографиях композитора. Написано, что премьера была в венецианской опере «Ля Фениче» в таком-то году, двести лет назад. Но партитуры нигде нет. Поскольку вскоре после той премьеры театр благополучно сгорел, вместе с партитурой. И остались только легенды, что вот была интересная работа молодого автора, который впоследствии стал легендой мировой оперы.

«Наш Петр Первый драчливый, смешливый и обаятельный»

— Интересно, а почему Доницетти написал оперу именно о Петре Первом?

— Потому что Россия тогда была очень популярна, на нее смотрели, как на будущее Европы, в те годы она развивалась действительно семимильными шагами. И оперы о Петре Великом писал не только Доницетти, но и его коллеги во Франции, например. Так что неудивительно, что молодой Доницетти со всем своим азартом бросился в русскую тематику. И создал образ русского царя совершенно неожиданным.

Здесь нет трафаретного Петра с его выпученными глазами и устремленным вперед жестом правой руки. Кстати, этот привычный взгляд в нашей опере появляется только один раз, когда Петр во время сцены застолья напивается, но это же естественно. В этой опере мы видим просто обыкновенного человека, который попадает в сложную семейную ситуацию. Можно сказать, бытовая комическая история на вашей территории. Ведь по сюжету здесь есть и Мария Якобштадская, та самая, из Екабпилса. И тут нельзя не удивляться, насколько тесен мир. Вот говорят, что Петр прорубил окно в Европу. Но можно сказать, что если окно он прорубил в Санкт-Петербурге, то подоконник был в Екабпилсе.

В Екабпилсе это европейская премьера редакции «Петра Первого», и имеем авторские права. Так вот, о детективной истории... Шесть лет мы разыскивали партитуру — с итальянскими коллегами. Часть оперы нашли в фонде Риккорди в Италии, часть партитуры оказалась в Бергамо, на родине Доницетти, а остальная часть (и достаточно большая) оказалась непосредственно в библиотеке театра «Ля Фениче», который, оказывается, сгорел не до конца. Помню, я дозвонился до библиотеки театра и мне там сказали, что да, была премьера такой оперы. «А ноты сохранились?» И они ответили: «Вы знаете, мы до сих пор эту библиотеку еще не разобрали до конца...»

Замечу на всякий случай, что после того пожара прошло двести лет, а вот еще не разобрали библиотеку, настолько она велика.

«Что надо для того, чтобы вы нашли эту партитуру?» «Пять тысяч евро!» И когда мы нашли эти деньги, то они разобрали библиотеку и выдали нам сохранившуюся часть партитуру. В результате я потом получил медаль имени Доницетти за воссоздание этого его сочинения.

Премьеру сыграли в Санкт-Петербурге в мае 2003 года, в день 300-летия города. Мы открывали как раз свой театр, красивый и уникальный особняк на улице Галерной. Было все правительство, губернаторы, а за пультом стоял итальянский маэстро Пьер Луиджи. Потом показывали спектакль, кажется, для всех консульств, что расположены в Санкт-Петербурге. Кстати, этот наш спектакль сейчас идет не в нашем здании на Галерной, а в государственном «Эрмитаже», на сцене эрмитажного театра.

Можно сказать, что эта опера на моей сцене появилась из-за момента конъюнктуры. Потому что надо было успеть открыть театр в юбилей города какой-то знаковой постановкой, а не привычной «Богемой» Пуччини, которую я, конечно, очень люблю. Но в результате получилось действительно уникальное событие.

— Какие чувства испытали, когда в руках держали ноты оперы Доницетти?

— Честно говоря, чувств не помню, потому что мы тут же на радостях крепко выпили. И вообще, когда нам приносили из библиотеки 10—12 найденных страниц, мы уже кричали «Виват!» и поначалу не верили в удачу. А уж когда приносили целую стопочку нот!..

— Были ли страницы, которые надо было возобновить?

— Конечно. Нужны были связующие номера, речитативы, которые итальянский маэстро и делал. Конечно, это редакция. Как древняя амфора, найденная при раскопках. Она местами разбита, какого-то фрагмента нет, но прошел процесс реставрации, и мы вновь имеем возобновленный шедевр.

— Насколько эта история документальна?

— Сомневаюсь, что сюжет абсолютно документален. Это — оперная история. Но что точно, это не трафаретный образ Петра. Вот на Украине вышел фильм, в котором Петр вообще гомосексуалист. Ну, не знаю, может, он был и такой. Петр вообще был разный. Но вот такого, как у нас, Петра вы еще не видели — смешливого, драчливого и очень обаятельного. Думаю, что Доницетти политика абсолютна не волновала. Он писал абсолютно житейскую историю.

«Балет надо делать или гениально, или никак»

— В череде десятков ваших постановок творчество Доницетти занимает особую роль. Почему?

— Доницетти — это в целом для меня очень личностная история. Я всю жизнь занимаюсь его творчеством. Для меня это великий страдалец и при этом великий юморист. Он же прожил очень короткую, но яркую жизнь. Умер от разжижения мозгов, когда ему было чуть больше сорока лет. Но при этом он уже успел написать очень много и имел награды всех европейских государств, поскольку писал по заказу для разных королевств. Причем писал за две-три недели — действительно большое напряжение для мозга.

Современник описывает его последние дни: толпа приветствовала Доницетти, а композитор сидел у окна в мундире, увешанном этими бриллиантовыми орденами, и плакал. Мозг уже не работал, и в окне сидела красивая кукла в мундире.

Кстати, свою самую смешную оперу «Дон Паскуале», которую я ставил много раз, он написал в тот год, когда от чумы у него умерла супруга и двое детей. Но у него был заказ на эту смешную оперу, и он этот заказ успешно выполнил.

Он мне близок и потому, что был трудоголиком. Я его чувствую и как композитора, и как человека. А еще удивительно, что на его спектаклях плачут и смеются. Обычно ведь как: просто слушают музыку, слов не понимают же. Но у Доницетти люди смеются или плачут именно из-за музыки, а не из-за слов, которые часто не понимают, опера же на итальянском. У него очень смешная музыка бывает. Ну, в общем, псих Александров, замкнулся на Доницетти.

И вообще, я начинал свой путь с Доницетти. Моим дипломным спектаклем был «Дон Паскуале». И первым моим спектаклем в знаменитом Мариинском был «Колокольчик» Доницетти. Потом я был первым, кто поставил его «Риту», «Вива ля мама!», исполнили «Реквием». И естественно, что у нас в театре идет его «Лючия ди Ламмермур».

Доницетти все время в сфере моего внимания, потому что это человеческая музыка, где техника не заслоняет душу. Я прежде всего музыкант, а уже потом режиссер, организатор и прочее. И вот, как музыкант, я чувствую, что тот же великий Джоаккино Россини — он в своей музыке как бы становится на автопилот и замечательно летит. А у Доницетти автопилота не бывает, он все время неожиданно соскакивает, что-то придумывает.

Я рад, что приехали лучшие нашего театра. И оркестр, и хор. У нас очень сильная труппа, мы просто обязаны быть сильной труппой, чтобы выжить в творческой конкуренцией с Мариинским театром, с Мариинским театром — 2, с Мариинским театром — 3. А также с Мариинским — 4, 5, 6, 7, 8 (и так до бесконечности, ведь много Мариинки сегодня стало!) и с Михайловским театром.

В общем, в этот раз Екабпилс принял 90 человек из нашего театра. Для них позади сцены, под ступеньками, построили просторные помещения — гримерки, комнаты для отдыха. Когда увидел это помещение под ступеньками, я искренне воскликнул: «Ла Скала!», в которой не раз ставил спектакли (напомним, что в переводе с итальянского «Ла Скала» звучит как «ступеньки». — telegraf.lv).

И кроме «Петра Первого» еще и представили гала-концерт солистов нашего театра и звезд балета Мариинского театра. Мы периодически приглашаем на гастроли звезд балета из Мариинки, поскольку балетной труппы в руководимом мною театре, слава Господу, нет.

— Почему «слава Господу?»

— Потому что балет надо делать или гениально, или никак. Нельзя «немножко танцевать», нельзя говорить «она еще и немножко танцует». Надо танцевать так, как надо танцевать. А мне достаточно того, что на высший уровень выводим оперу, до балета руки уже не доходят.

Я делаю оперу высокого уровня, иначе не могу. Знаете, у нас не бывает такого, что вот привезли звезду, а вокруг нее «гарнир», как часто и поступают многие. У нас ансамблевый театр, и все артисты на высочайшем уровне. Поверьте, что самое сложное, так это сделать ансамбль, чтобы никто не тянул на себя одеяло, стоя вперед животом и распевая арии. У нас тусовка, игра! В общем, ансамбль — имени Александрова!

«Мы вас замучаем нашей оперной музыкой!»

— Можно уже говорить о традиционном оперном фестивале в Екабпилсе?

— Теперь можно уже говорить, что в Екабпилсе заложена основа нового оперного фестиваля, поскольку мы у вас тут уже второй год подряд. Хотя это нелегко — и нам, и принимающей стороне.

А вообще в мире много разных фестивалей. Я хочу, чтобы это был фестиваль с человеческим лицом. Вы представляете, помимо гастролей в большие европейские города мы сейчас активно осваиваем Крайний Север. Выступали на Ямале, в Салехарде, а после Екабпилса как раз летим в Хабаровск, в Уренгой. То есть туда, где люди вообще никогда оперы не слышали.

Помню, мы поехали на Крайний Север, на самую крайнюю точку, а дальше уже ничего нет, даже белых медведей. В зале сидели только женщины, так как мужчины у них либо на работе, либо пьяные, потому что больше делать действительно нечего. А женщины сидят — учителя, медработники, продавцы магазинов, которые на эти пару часов закрыли свои заведения и пришли к нам.

Во время таких концертов мы исполняем самую легкую музыку — например, Иоганна Штрауса. И эти женщины сидят и все плачут. Я не понимаю, что такое, музыка ведь веселая. Говорю из-за кулис: «Ребята, поддайте жару, веселее играйте!» Они играют еще веселее, а зрительницы еще больше плачут. Вообще уже даже и рыдают. Я не шучу, именно так. Ну вот, это и есть оперный фестиваль с человеческим лицом. Я потом спрашивал этих женщин: «А что вы все время плакали?» Они ответили: «Мы просто уже были уверены, что никогда такого не услышим! И что мы вообще никому не нужны...» Ну вот, опера пришла на помощь, и хорошо.

И потом мы летели обратно на старом вертолете, в потолке которого была здоровенная дыра. И мы одновременно и боялись, что рухнем с этим вертолетом, и в то же время настроение было невероятно приподнятым. Именно тогда я понял, что своей Оперой мы действительно выполняем какую-то высокую миссию. И в следующем году я обязательно еще раз туда полечу, потому что я обещал. Я им так и сказал, уезжая: «Мы вас замучаем нашей оперной музыкой!»

Хорошо, что в Екабпилс не надо лететь на вертолете — я к вам на машине из Санкт-Петербурга, кстати, приехал. Мы же соседи!