С обзором можно пообщаться на сайте факультета социальных наук Латвийского университета — http://szf.lu.lv. Мне обзор показался всесторонним, содержательным и поучительным, но чересчур политкорректным по части причинно–следственной оценки ситуации. Вот авторы заявляют, что наряду с индивидуальной существует и коллективная ответственность. Но если к сказанному в обзоре добавить официальные данные, характеризующие результаты деятельности некоторых групп общества, то у меня получается, что на уровне коллективной (!) ответственности эти группы близки к моральной деградации. То есть как общности они лишь условно выполняют свою миссию. Политики, врачи, деятели репрессивных органов и спецслужб, отчасти — учителя. На уровне коллективной (!) ответственности они отдали предпочтение не служению, а выживанию или прозябанию в своей профессии. Печально.
Но — это мое личное мнение. И не стану я тут поучать ученых, как им делать обзоры. Представлю вам несколько фрагментов раскрытой ими картины. Конечно, кое–где трудно будет удержаться от того, чтобы пересказ не перешел в комментарий.
Желание халявы
“Общество, которое печется лишь о своем благе, разрушает основу собственного существования — общие ценности, идеалы, и потому тормозит свое долгосрочное развитие. Значительная часть политической элиты Латвии пребывала именно в таком корыстолюбии или трусливо отмалчивалась. Это оказало разрушительное влияние на общественную мораль. Видя, что политические лидеры занимаются присвоением публичного блага, что этому не препятствуют эффективные моральные и юридические санкции, люди теряют чувство ответственности за страну”, — сказано в обзоре.
Еще преградой на пути к ответственности называется приватизация прибыли и национализация потерь. Заведенный властями стиль приватизации — забирать у государства все лакомое и оставлять у него на шее все погибельное. Кроме того, неудачи и корысть верхов, а также их интерес тут оплачивается обществом (вливание кредитных денег в частные банки, спасение в кавычках “Парекса”, афера дигитализации, подкармливание публичными деньгами малых ГЭС, Южный мост и т. д.).
Мы не верим в чистоплотность власти. В Латвии 74,9% жителей считают, что почти все политики больны взяточничеством, коррупцией (в Дании — 3,3%). По данным опроса “Евробарометра” (2008 г.) у нас доверие к институтам власти четыре раза ниже, чем в среднем по ЕС.
Но — мы не верим и в силу коллективного действия. Наши механизмы ответственности слабы. Доверие людей друг другу по десятибалльной шкале у нас — 4,78. Среди нас 72% считает, что доверять можно лишь узкому кругу людей (в России — 82,4%). Но 74,2% из нас считают — если не быть начеку, то, стоит тебе кому довериться, надуют как пить дать (в Дании таких — 42,3%). У нас 81,7% человеков маленьких, ни на что не способных предпринять супротив властей (в Росии так считают 77,9%).
Кроме того, мы, к сожалению, в изрядном количестве обижаемся на государство не потому, что оно лишает нас тех или иных возможностей, а потому, что оно нам ложку ко рту не подносит. Общество страдает старческими и иждивенческими настроениями. Я тоже считаю, что роль государства в экономике или социальном уходе должна быть увеличена. Но — для того, чтобы наконец–то перейти к политике, которая обеспечивает возможность общества самостоятельно прийти к социальной и экономической успешности. Согласно обзору, 85,6% хотели бы увеличения роли государства в экономике, 85% — в социальном уходе. 90,2% опрошенных считают, что главную ответственность в решении экономических проблем должно брать на себя государство, 6,8% — сам человек, в решении социальных проблем соответственно 87,9 и 9,1%. Если эти проценты были хотя бы 60 на 30, я бы промолчал. А так я считаю, что, уповая на государство и матеря власть, мы в изрядной мере пытаемся оправдать собственную бездеятельность. Кроме того — сравнив это желание, например, с количеством и положением сирот при живых родителях, с положением стариков при живых детях, или с тем, что 85% чувствуют очень большую или большую ответственность за условия жизни своей семьи (по мне, 15% паразитов — это много), за положение в ближайшем окружении — 10,4%, в стране — 5,1%, получается, что мы в большинстве своем злобные Акакии Акакиевичи, которые считают страну пунктом раздачи всякой халявы.
В обзоре прямо не написано, но из текста видно, что “жирные” годы, когда средняя зарплата выросла с 383 латов в 2006 году до 480 в 2007 г. и 526 латов в 2008 г., когда кредиты были легкодоступны, не породили в нас особого желания удержать, сделать эти годы стабильными. Значит, мы отнеслись к ним как халяве, не думая о рисках, которые эта халява доставляет нам теперь. По данным DnBNord, в кредитах завязли 160 000 домашних хозяйств, 10% из них не способны расплатиться, у 50% — трудности с возвратом. Финансовый, кризисный напряг испытывают 70–90% общества.
Стратегия — тратить себя
Авторы обзора благодушно пишут, что главной стратегией нашей жизни было “увеличение материального достатка”, робко добавив, что одним словом эту стратегию можно назвать — “тратить”. Я считаю, что главной социальной жизненной стратегией как политики, так и общества была безответственнейшая из стратегий — циничное потребление. Мы увлекались тем, что в большинстве своем потребляли и тратили ценностный ресурс. Свой, страны, своих детей…
Авторы обзора пишут, что “кредитный бум” выдавил образование из среды тех качеств, которые надо бы достичь ради собственного благополучия. Вряд ли. “Бум” скорее всего был лишь дополнительным стимулом к тому. И раньше были исследования (ДУ), которые показывали, что образование, умение не являются тут главным условием, чтобы хорошо устроиться на рынке труда. Мы поступали по образу и подобию властей. Дурели.
Опрос показал, что второй нашей стратегией по улучшению жизни была любовь к себе и близким. Возможно. Официальная статистика коллективных успехов (спектр и динамика социальных, бытовых конфликтов, всплеск рождаемости, спектр заболеваний, подростковая преступность, показатели одиночества, разводы, внебрачные дети, страх перед завтрашним днем) такой любви не выявляет.
При таких относительно пассивных стратегиях мы, как мне кажется, обладали довольно высоким самомнением. Вот если задать вопрос: “Довольны или не довольны ли вы своей жизнью в целом?” и если считать, что единица означает “абсолютно не доволен”, а десятка — “совершенно доволен”, то в 2003 году этот показатель по Латвии был 5,5, в 2005 году — 6,1, в 2006 — 5,9, 2008–м — 5,87. По Европе он — 7,1. А вот если подобным образом задать вопрос: “В какой мере вы сами являетесь хозяином своей жизни?”, то у нас в 2005 году получалось — 7,2, 2006–м — 6,7, 2008–м — 6,98. Сопоставив эти данные с общей социальной картиной нашего благополучия в те годы, приходишь к выводу, что нам или очень мало надо от жизни, потолки наших требований низки, или у нас высокое самомнение.
Конечно, я сужу по себе. Материально мне много не надо, и я в этом смысле, возможно, поставлю себе по второму вопросу “восемь”. Но вот довлеющие во внешней среде условия, ее ценностные предпочтения, качество людского общения, критерии искренности в этой среде не поощряют мою ответственность за то, что мне дорого и что я ценю в людях. Скорее они загоняют меня в глухую защиту того, что мне дорого, побуждают к надеванию маски и приспосабливанию. Тут я себе и тройку не поставлю.
Кроме того, я считаю, что стратегия — “переехать”, свалить отсюда, которую авторы выделяют, означает, что люди выбрали эту стратегию потому, что в Латвии их ответ на второй вышеупомянутый вопрос был — ноль. Внешние условия Латвии их доконали. Они, на мой взгляд, выбрали потребительский (с точки зрения не индивидуальной, а коллективной ответственности) выход. За державу несколько обидно. Не худший ведь ресурс сваливает.
Вот тебе и выравнивание
20 лет как восстановили независимость. 6 лет как вступили в Евросоюз. Задолго до вступления на уровне власти стали говорить, что мы приветствуем приоритетный курс ЕС на качественное выравнивание (кохезию) региональных ситуаций. Но обозначенная в обзоре ситуация Латгалии, возможно, является самой яркой иллюстрацией безответственности власти и внутренней политики Латвии.
Сказано, что в 1994 году жители Латгалии составляли 16% от всего населения страны. Объем же произведенной промышленной продукции Латгалии составлял 10,9% от всего объема по Латвии. В этом году средняя зарплата в Даугавпилсе была 55,3 лата, Резекне — 51,8, в Риге — 68, в Вентспилсе — 118 латов. В среднем по стране — 63 лата.
Сказано, что в 2006 году в Латгалии проживали 15,8% всех жителей Латвии. Объем произведенной промышленной продукции составлял 6,6% от произведенного в Латвии. В 2005 году оплата труда работников при равных условиях труда в Риге была на 35,8% выше, чем в Видземе, а в Латгалии — на 6,6% ниже, чем в Видземе. В 1998 году в Рижском регионе планирования ВВП на душу населения превышал латгальский показатель в 2,4 раза, в 2002–м — в три раза, а в 2006 году — в 5,6 раза. Вот тебе и выравнивание.
Безработица в Латгалии — всем известный хит, и тамошние утверждают, что официальные, самые высокие по стране показатели, — занижены. Раз экономическая запущенность больше, значит и яма бедности глубже. Доход на одного члена домашнего хозяйства в 2006 году в Риге составлял 201,3 лата, в зоне вокруг Риги — 162,77 лата, в Курземе — 140,25, в Земгале — 134,14, в Видземе — 122,26, в Латгалии — 99,4 лата. Средний по стране индекс риска бедности в 2007 году был 21%, в Риге — 11%, в Латгалии — 40%. Вот тебе и выравнивание.
“Риску бедности подвержены все, чей доход меньше 60% от среднего дохода на душу населения по стране. (…) Например, риск бедности для домашнего хозяйства из одного человека в 2007 году составлял 117 латов, а для домашнего хозяйства из двоих взрослых и двоих детей в возрасте до 14 лет — 245 латов”. Если риск бедности 40%, уровень безработицы около 30%, безработных без пособия по меньшей мере половина из всех и если гарантированный минимальный доход 37 латов (данные 2009 года), пособие соцобеспечения 45 латов, а уровень бедности определяется 90 латами, то для многих людей очевидна уже не бедность, а обреченность. И в этом случае нечего говорить, что в Латгалии ответственность за условия жизни своей волости чувствуют лишь 4,3% опрошенных, супротив 9,3% рижан. Тут изрядная доля апатии определяется безысходностью, а изрядная доля безысходности — внешними причинами.
Хотя как бы в пику самому себе надо сказать, что люди весьма самокритичны. Отсутствие воли и лень самой важной причиной бедности назвали 26%, второй самой важной причиной — 23,5%, несправедливость общества соответственно — 33,3 и 17%, лузерство — 7,7 и 10,7%.
“Объем финансирования по завершенным проектам, получившим финансирование от структурных фондов ЕС на одного жителя за период с 2004 по 2006 год, в Рижском регионе составлял 210 латов, в Курземе — 321, в Видземе — 197, в Земгале — 156, а в Латгалии — 110 латов. Кто в этом виноват? Сбалансированное развитие регионов является одной из целей ЕС. Все же осуществление региональной политики ЕС не означает, что автоматически осуществляется также национальная политика, потому что в масштабе ЕС вся Латвия соответствует региону такого уровня, на какой обращена большая часть поддержки ЕС”. Ерунда это. Проблема была обозначена, обсуждена как специалистами местных самоуправлений, так и специалистами ЕС. Были предложены сообразные условиям Латвии пути решения. Проблема тут не в установках ЕС, не в условиях софинансирования проектов, а в нежелании центральной власти выпускать из рук деньги, направленные ЕС на развитие регионов.
Уже следствием этого отчасти можно считать, например, то, что в Лудзе, Краславе и Даугавпилсе на 1000 жителей в три раза меньше предпринимателей, чем в Риге или около нее. В целом по Латгалии количество зарегистрированных предприятий в расчете на 1000 жителей составляет 51% от показателя по Латвии. Вот тебе и выравнивание.
Латгальцы больше чем жители других регионов озабочены следующими проблемами: безответственностью местной администрации (30%, средний латвийский показатель — 17,4%); безработицей, эффективной занятостью (72,7%, 61,8%); молодежными делами (24,2%, 18,2%); коррупцией, взяточничеством (24,2%, 18,2%). Вместе с данными других исследований и опросов можно сделать вывод, что латгальцы все еще меньше прочих впали в потребительство и что будущее их заботит несколько больше, чем остальных. Но если еще лет десять тому назад я воспринимал край своего детства как единое, цельное и живое пространство, то теперь, стараясь постичь и не потерять в своей душе это пространство, то и дело попадаю в “ямы”. Спотыкаюсь о места, где победили заброшенность, старость, пьянство, тупость, где победила безысходность, где победило одиночество,…
Общее для всех настроение жертв
Интересный для размышления раздел обзора “История — ответственность — память: опыт Латвии”. Главное, что мне хотелось в нем найти, это ответ на вопросы об ответственном применении уроков и опыта истории на благо реального будущего Латвии. По–моему, на политическом уровне обе общины Латвии ведут себя так, будто у них разный исторический опыт. К созданию единого исторического опыта современности они по–настоящему так и не приступили. Они погрязли в историю не как в полезный опыт, а как в болото. Вот мне и хотелось бы понять или то, почему я заблуждаюсь, или как сделать наше поведение и общение с историей ответственными перед будущим.
Хотя авторы и написали, что последние два десятилетия Запад занят “переосмыслением истории и вместе с этим меняется также отношение людей к истории”, обзор в основном фиксирует те изменения, к которым привела смена режимов и последующая этнополитика. Я согласен, что в случае Латвии "осознание исторических обид создавало “в обыденном сознании убеждение в уникальности латвийской ситуации, что, в свою очередь, сопрягалось с представлением о том, что латыши являются, так сказать, отрицательно избранными — они пострадали так, как никакая другая нация в ХХ веке” (Ю.Розенвалдс). История стала инструментом оправдания многих неудач и промахов. Одновременно довление дискурса жертвы, “народа–сироты”, пасынков судьбы, способствовало укоренению в сознании масс пассивности, нерешительности, а также отсутствия ответственности как за настоящее и будущее, так и за прошлое".
Я также согласен, что засевшая в памяти роль жертвы “превратила русофобию в успешный политический инструмент. Исследователь этнических отношений Илга Апине указывает, что русофобия была советским наследием, ибо тоталитарный режим предполагал русификацию и вместе с этим нерусские люди идентифицировали советский строй с русскими. Это позволило ответственность за все несчастья и обиды делегировать русским”. По–моему, все не так просто, но допустим.
Я не согласен с тем, что русские тут так уж повально зациклились на потере имперскости, мифологизации советского периода или современной России. Или даже на гипертрофированном, неестественном для русской души восприятии победы в Великой Отечественной войне. Конечно, для части русских слова “оккупация Латвии” режут ухо. Но если появляется какая–то непримиримость разных точек зрения на историю, то основную причину тому, на мой взгляд, следует искать не столько в самой истории, сколько в неадекватной современной латвийской политике. И чем больше в этой политике будет отсутствовать принципиальная, открытая, возможная в политической практике позиция и чем больше в ней будет низости, трусливости, восторга не от дел в пользу общества, а от того, что удалось кому–то нагадить в душу (эка радость, тайно списочек оккупантов состряпали по признаку “ношения” символики другой страны и пр.), тем больше километров ленты святого Георгия тут будет роздано. Вполне логичная реакция. Даже если не иметь в виду 9 мая.
Кстати, обзор в очередной раз показывает, что население воспринимает бытующее в обществе разночтение исторических событий более спокойно и корректно, с большим чувством собственного достоинства, чем политические крикуны. Например, на вопрос — надо ли сносить памятник Победы?, “да” ответили 24,3% опрошенных латышей, 9,5% русских, “нет” соответственно 51,3 и 74,7%. На вопрос, следует ли в Латвии отмечать 9 мая, “да” ответили 32,5% латышей, 65,9% русских, “нет” соответственно 47,9 и 13,7%. Отвечая на подобный вопрос о 16 марта, отношение латышей и русских поменялось местами. Различия очевидны, и сами вопросы порождены конфронтацией исторических предпочтений, но характерной для политиков полной глухоты в понимании и допущении противоположного мнения отсюда также не следует.
И вообще — несмотря на то, с чем я тут согласен, с чем нет, мне бы хотелось от товарищей ученых дождаться не столько констатаций, не столько точной оценки положения, сколько, исходя из этой оценки, жесткой футуристической полемики с политиками и обществом о реальных путях, дающих в итоге как преодоление “синдрома жертвы” (которым теперь, как отмечается в обзоре, застрадали не только латыши, но и часть русскоязычных), так и бесполезного перекатывания ответственности за историю от одного народа к другому.
Как сказал один умник, настоящее должно быть подвергнуто критике, а история — оценке. Мы же продолжаем критиковать историю. Это значит, что нам самим нечего предъявить настоящему. Мы все еще живем тем, что сделали наши деды да бабки. Память у нас не столько ценность, сколько товар политического торга. Мы не хотим брать на себя ответственность за собственную историю. Мы пока что люди, общество без своей истории. А в таком случае мы не можем быть спокойны, что прошлое для нас не повторится.
Автор: Виктор Авотиньш