«Мне об эстраде не хочется думать»

“Под винцо мои
песни слушать надо”

— Ваши знаменитые строчки из известного хита про маленький плот — это ностальгия по юности?

— Вероятно, да. Один мой знакомец как-то сказал, что все мои новые песни гораздо хуже старых. Оказалось, он их слушает в машине и не получает никакого удовольствия. Тогда я его спросил, при каких обстоятельствах он слушал мои песни раньше. И он мне рассказал трогательную историю, как лет 20 назад вдвоем с 19-летней девочкой остался в комнате общежития, всех подруг повыгоняли, распили бутылочку вина и оторвались под мою музыку. На что я ему посоветовал взять сейчас мою новую музыку, выгнать девочек из общежития, оставить одну 19-летнюю, раздавить бутылочку винца и получить точно такое же удовольствие.

— Вы пишете по вдохновению?

— Я давно не пишу по наитию. Сначала завизируй, потом импровизируй. Сначала надо срежиссировать, придумать, организовать. В юности, может, и писал по озарению — и то, в любом случае, только на уровне идеи. А потом садишься и трудишься.

В мире есть около 30-35 сюжетов, а я уже написал около 100 песен, так что на каждый сюжет у меня по 3-4 штуки. Сколько можно написать песен о счастливой любви? Ну — одну, ну — две. Три — это уже нонсенс. О несчастливой — три… ну, четыре. Но все равно это будут повторы. Очень трудно придумать что-то новое в этом жанре. В нем много условностей: в песне нельзя брать большие темы, строить длинные предложения. Поэтому я сейчас переключился на другой род деятельности: недавно закончил пьесу о театре.

— Почему о театре?

— Мне об эстраде не хочется ни писать, ни думать.

Экономика
правит миром

— А что, пьесы нынче востребованы? Может, театры ищут новых драматургов?

— Никому ничего не надо. Стараются переделывать классику. Это беспроигрышный вариант. И сериалы практически “съели” театр. Парень, который пишет сценарии для сериалов, мне рассказывал: за каждую серию он получает 3000 долларов, а у него этих серий 60 по контракту. Так зачем ему полгода писать театральную пьесу и на выходе “штуку” получить? Несоизмеримые затраты! Экономика правит миром, и она же создает определенные условия для работы. Правда, когда я писал пьесу, понял одно: Шекспир пьесы не писал. Потому что это могут делать люди материально независимые, имеющие свободное время. Шекспир работал, кормил семью, играл в театре, ему некогда было писать пьесы.

— Такой творческий зигзаг — это что? Уход от кризиса среднего возраста или любопытства ради “а смогу ли я”?

— Себе доказать — это да. Говорят же: не можешь писать — не пиши. Вот я не могу не писать. В человеке после 50 что-то накапливается, и начинаешь ловить себя на мысли: неплохо бы уже вещать от имени Вечности, сидеть где-то на камне в окружении учеников, чтобы записывали каждое твое слово. Такая в хорошем смысле мемуаристика. Одну книжку в жизни может написать каждый — книгу о себе. Поэтому о себе я, наверное, что-то такое сваяю.

Или секс-партнер, или свой парень

— Были у вас в жизни какие-то переломные этапы?

— Да, два серьезных момента. Первый — когда я ушел из ресторанной музыки. Я прилично себя чувствовал, у меня было прозвище Певец городских трущоб, я сидел в Алма-Ате в очень приличном ресторане и зарабатывал много денег. Но тут вдруг понял, что закисну, умру или сопьюсь, потому что тоска смертная. И уехал на гастроли. В никуда, в нищету. Но слава богу, что я совершил этот шаг, иначе было бы совсем плохо. Второй шаг — уход из “Интеграла”, где все мы были в одном качестве. Ребята из группы “На-на” потом продолжали эту идею у Бари Алибасова. Помню, мне даже приходилось скрывать свой возраст таким образом: у меня волосатая грудь — и я выбривал волосы клинышком, чтобы незаметно было из-под майки, чтобы казаться молодым. Мне тогда уже под 30 было, а на сцене юнцы должны были стоять. Тогда я тоже понял: что-то надо менять. На эстраде существует два способа выживания. Первый — быть возможным сексуальным партнером, второй — быть своим парнем. Я долго был возможным сексуальным партнером — лет до 30. А потом переключился, перешел в другой класс. Вот “На-на” очень смешно смотрятся: выходит мальчик, а мальчику — 38, и уже очень трудно ему на девчушек-малолеточек работать. Есть такое социологическое понятие — реверсивное сознание молодежи: все, что было раньше, это не хорошее и не плохое, но оно старое. Поэтому такие группы как “На-на”, “Иванушки” — у них у всех есть определенный срок, когда они могут существовать. Девочка, скажем, ходила на их концерты, потом девочка выросла.

Подросла ее младшая сестра, но она не пойдет на их концерты, потому что туда ходила старшая, а старшая по определению дура. Чтобы обеспечить себе долгую жизнь на эстраде, мне пришлось перейти в следующий класс — стать своим парнем. И можно до конца дней своих находиться в этом амплуа и спокойно себя чувствовать.

О голых бурятских трансвеститах
и Евровидении

— Ваш знаменитый “Плот” имел в свое время определенный патриотический настрой?

— Патриотизм в песне штука неблагодарная, воспринимается тревожно. Патриотично — петь о добром, о вечном, о настоящем. Но этим никого не удивишь, не шокируешь. Если я буду сейчас петь о сыновней или о материнской любви и вообще о хорошей, чистой любви, вряд ли это кого-то привлечет. Это как в театре: если вы поставите сейчас хорошую, добрую пьесу, то она останется незамеченной, а если вы выскочите на сцену в голом виде, то, конечно, успех гарантирован. Когда меня спрашивают, как победить на Евровидении, я отвечаю: элементарно. Там же побеждает чистая эмоция — она быстрее всего доходит и бьет квадратно-гнездовым по всему населению. Она очень коротко живет, но удивить, поразить в данный момент может. Эстрада вообще очень краткосрочна: песня, как правило, живет месяц, два, три, год. Эстрада и подогревает только то, что выстреливает и быстро сходит. Поэтому как мы победим на Евровидении? Элементарно. Выпустим двух бурятских голых трансвеститов, которые утробно орут и облизывают друг друга, и всех победим. Песня там не имеет значения, а эмоция в чистом виде будет проявлена очень явно. Это не смешно, это логично.

А патриоты кто?

— А как же нашумевшая в свое время песня “Мы ждем перемен” и многие ей подобные патриотические?

— Какой там патриотизм?! Это протест, который существует в человеке, ему лишь бы против чего-нибудь протестовать. И “Мы ждем перемен” — это индейский клич. “Нас не догонят” — все те же крики, только молодежные.

А вот простое дело. Мы с женой часто ездим в православный приют под Москвой, помогаем им чем можем. Я смотрю на людей, которые держат этот приют, и думаю, что это маленькая, каждодневная работа, вытягивание из болота брошенных пацанов. Взять пацана, который нюхает в подворотне, и сделать вдруг ни с того ни с сего из него человека. Вот это патриотично! Когда девочка прошла Казанский вокзал в 13 лет, с ней трудно говорить о Боге, но они это делают каждый день. Вот они — патриоты своей страны, потому что думают о том, кто вырастет из этих детей.

— Расскажите о своей семье.

— Жена, ребенок, собака, две кошки и пять рыбок. Такая вот у нас живность.

— Сколько вам для жизни метров надо?

— Человек вообще боится открытых пространств. Не в природе, а в помещении. Все мои знакомые, которые построили гигантские дома, в конце концов нашли себе угол на кухне, маленький закуточек, в котором ютятся и, как правило, не ходят по большим залам. У меня был уже опыт: я как идиот купил себе четырех-этажный дом, долго его достраивал и пытался сделать его своим. На третий этаж мы за три года поднялись раза два. Так и жили на кухне.

— Жизнь вообще удалась?

— Подводить итоги в 51 год рановато. Есть планов громадье. И потом, все в мире относительно. Что-то получилось, что-то нет, что-то еще должно получиться, что-то не получится никогда. Ну, наверное, я уже в “Дон Кихоте” в Большом театре не спляшу никогда.

Записала Юлия ЗАЙЦЕВА